Герой Рима
Шрифт:
У Валерия возникло ощущение, что пожилой мужчина был кем угодно, только не простым солдатом, но рискнул задать еще один вопрос. — Когда Петроний говорил о бриттункулах, у меня сложилось впечатление, что он имел в виду Лукулла.
Фалько кивнул. — Этот термин стал популярным среди определенного типа римлян; термин, который призван принизить кельтов. Что касается меня, я считаю, что мы должны жить и работать с ними, и что оскорблять их только накапливать проблемы на будущее. — Он сделал паузу, и Валерий знал достаточно, чтобы придержать язык. — Когда была основана Колония, были совершены вещи, которые никому из нас не делают чести. Земельная лихорадка, жадность и зависть сыграли свою роль. Наши колонисты хорошие люди. Они сражались за Рим двадцать пять лет и не знали ничего, кроме лишений. Кто мог отрицать, что они заслужили эту землю, подаренную им Императором? Но когда легионер, потея от выкапывания корней деревьев в пересохшей земле, заглянул за свои границы и увидел кельта, собирающего ряды прекрасных овощей, в то время как его скот пил сладкую воду из пруда с росой, что ему оставалось делать? Он был победителем, они были побежденными. Он взял то, что, по его мнению, должно было принадлежать ему. И если кельт погибал, — он пожал плечами, — это не имело большого значения.
— Теперь такие люди, как Петроний, смотрят на Колонию и видят славу Рима; непобедимый и поддерживаемый силой четырех полных легионов. И в его словах есть смысл. У нас было восемь лет мира с тех пор, как Скапула разворошил свое осиное гнездо, пытаясь разоружить племена. Наши фермы и поместья процветают и растут, а вместе с ними процветает и растет город. Местные бритты, такие как Лукулл, которые готовы работать и торговать с нами, тоже преуспели, но… — Он замялся, и его лицо приняло обеспокоенное выражение. — Но я боюсь, что мы пользуемся их добросовестностью.
Это был храм.
— Шесть лет назад, когда начались работы над храмом, Колония была не тем местом, которое вы видите сейчас. Клавдий щедро предоставил землю на территории вокруг города, и у каждого из нас была своя пенсия, но ферме нужны инвестиции, а городу нужен бизнес, а такие вещи истощили бы ресурсы даже богатого человека. Тем не менее, когда император был объявлен божественным, и мы знали, что это должно было стать центром его культа в Британии, мы были горды. Он был нашим Императором. Но мы не принимали во внимание жрецов. Те, кого они послали из Рима, создали римское учреждение с римскими правилами и римской бюрократией, чтобы управлять по римским образцам и получать римскую прибыль. Но Британия – это не Рим. Колония – это не Рим. Здесь нет старых денег. Не было больших состояний, нажитых за сотни лет труда рабов в великих семейных поместьях. Принять роль августала значило бы погибнуть. Знаете ли вы, что сам Клавдий заплатил восемьдесят тысяч золотых ауреев, когда стал жрецом во времена Калигулы? — Он покачал головой, как будто сумма превышала его самые смелые фантазии. — Только один класс можно было убедить… нет, польстить, принять кандидатуру: британских королей и аристократов, которые поддержали вторжение и, следовательно, больше всего выиграли от того, чтобы стать magis Romanorum quam Romanorum – быть более римлянином, чем римляне. Царь Когидубн, правивший атребатами и регнами, был первым. Ему хватило одного вкуса, но он создал прецедент. За ними последовали другие, и теперь Лукулл, принц триновантов, некогда владевший этими землями.
— Но ведь Лукулл не мог…
— Нет, конечно, Лукулл не мог позволить себе такие суммы. Но в Риме есть те, кто готов их одолжить, даже сам император и члены его двора; например, Сенека. Именно он одолжил Лукуллу деньги, чтобы купить жречество и предоставить обществу театр, который вы видите вон там. Этого должно было быть достаточно, но Лукулл считает себя деловым человеком. Там, где другой мог бы увидеть челюсти капкана, он увидел возможность. Он занял еще больше, чтобы купить свои фургоны, что было хорошей инвестицией. И еще, чтобы купить шесть инсул в Колонии, которые могут быть, а могут и не быть. Он платит комиссионные римскому партнеру, который номинально владеет зданиями, который собирает и передает арендную плату. Как Беллатор, хотя ни один из них не поблагодарил бы меня за сравнение. На первый взгляд, Лукулл – один богатейших людей в Колонии. На самом деле он богат только в долг. Мы пришли.
Особняк стоял на улице рядом с Форумом и недалеко от лагеря легионеров, на котором, как знал Валерий, Фалько, «простой солдат», настаивал бы. Часть его жалела, что он не отказался от предложения спать под прочной крышей в мягкой постели, но отказ был бы воспринят как дурной тон. Он будет жить с чувством вины. В любом случае, мужчинам от этого не стало бы легче.
Двойные двери вели в атриум, который, в свою очередь, вел в открытый внутренний двор, окруженный крытым переходом, из которого дополнительные двери вели в другие жилища, которые, несомненно, делили двор. Он почувствовал тишину в этом месте, которая говорила о безлюдности, что идеально подходило Валерию, но не сулило ничего хорошего для ренты Лукулла. Сам дом оказался достаточно скромным местом, приятно светлым, с некрашеными стенами и удобной, функциональной мебелью, украшенным на римский манер несколькими бюстами знатных людей, которые вряд ли имели отношение к бритту, но, вероятно, были куплены как заказа. Почетное место – как он и подозревал, всегда будет в Колонии – заняло льстивое, мраморное изображение Клавдия.
— Ваша спальня здесь, а уборная – за двором. — Фалько извинился за отсутствие бани, но Валерий сказал, что он был бы рад пользоваться общественной баней. Его вещи уже были доставлены, поэтому, как только командир ополчения ушел, он успокоился и забрал копию «Истории Пелопоннесской войны» Фукидида, которую всегда носил с собой. Греческий писатель служил в армии, это несомненно, но он не был солдатом. Не совсем Гомер, на рассказах о Трое которого был воспитан Валерий, но лучше Геродота, который, на его вкус, был слишком многословен. Позже он заснул, преследуемый женским лицом, которое никак не попадало в фокус, и нежным, мелодичным голосом, которого он никогда раньше не слышал.
Глава VIII
«Это были глаза, а не слова», — подумал вождь. Они заставляли человека чувствовать себя важным, даже человека, который управлял лишь несколькими фермами, управляемыми его кланом, второстепенным западным подплеменем федерации катувеллаунов, и имел мало влияния за пределами своего самого дальнего поля. Глаза жреца были цвета старого янтаря, который жена вождя так жаждала купить на рынке в Ратае, и с прищуром, как у ястреба. Не то чтобы вождь часто посещал это место. Он предпочитал запах коровьего дерьма духам римлян-любовников, живших там в своих дворцах. Впервые за десятилетие его пальцы жаждали меча. Когда-то он был воином. Янтарные глаза заставили его снова почувствовать себя воином.
Гвлим изучал группу вокруг костра. Большинство из них были слишком стары или слишком молоды, чтобы быть по-настоящему полезными в бою. Но не слишком стары или слишком молоды, чтобы ненавидеть, или слишком стары, или слишком молоды, чтобы умереть. Старики помнили дни до прихода римлян, когда любой человек со щитом и копьем был сам себе хозяином. Молодые ничего не знали за пределами маленького поселения, но их умы были открыты для его тонких доводов и убеждений. Он говорил о жизни до римлян: до дорог, до сторожевых башен и кавалерийских патрулей, до налогов, которые гарантировали, что, как бы ни был хорош урожай, их животы все равно будут пусты до конца зимы. Он говорил о бесчисленных тысячах, брошенных в цепях на смерть в римских рудниках, о землях, которые были украдены у них, и, под одобрительное рычание, могущественного Каратака, преданного и униженного, прежде чем он был унижен ради удовольствия императора. К концу их глаза вспыхнули так же ярко, как пламя костра совета, и молодые люди – те немногие, кого можно было превратить в воинов, способных противостоять легиону, – требовали оружия, необходимого им для мести.
Они хотели действовать сейчас, но время еще не пришло. Этому искусству его научили на Моне. Как ухаживать за огнем и поддерживать пламя до того момента, когда оно понадобится. Он снова посмотрел на лица вокруг костра, ища человека, который продолжил бы работу, когда он пойдет дальше. Не вождь; слишком много лет за плугом и слишком готов пожертвовать собой и своим народом. Нет, ему нужен кто-то более тонкий, более послушный. Тихий темноволосый земледелец тремя рядами позади. Молодой, но не слишком. Бдительные, умные глаза; решительный, но не слишком рьяный. Да. Он поговорит с ним позже, наедине.
— Ждите, — приказал он. — Наберитесь терпения. Организуйтесь. Будет знак.
И всегда спрашивали: каким будет знак?
И всегда он говорил им: гнев Андрасты.
Его миссия почти закончилась, так и не начавшись, в диких горах декианглиев, потому что он не мог рисковать контактом с тамошним народом, иначе весть о его прибытии дойдет до римлян. На грани голода он повернул на юг и переправился в страну корновиев к северу от римской крепости Вирокониум, за излучиной великой реки. Там он заставил себя подождать, пока не окажется за пределами досягаемости ежедневных кавалерийских патрулей, прежде чем попросить еды и крова на захудалой ферме. Под соломенной крышей, под тихое мычание скота на заднем плане, он слушал, как фермер, человек, привыкший разговаривать со своими животными, пересказывал новости и слухи с дюжины миль вокруг. Только когда тон и манера сказали ему то, что ему нужно было знать, он начал говорить.