Герой. Бонни и Клайд: [Романы]
Шрифт:
В этот момент в комнату впорхнула Гейл, элегантная и жизнерадостная, вполне довольная собой.
— А, привет, шеф, — бросила она Дикинсу. — Как тебе понравилось самоубийство?
— Нельзя было пытаться! — закричал Уоллес Гейл. — Ни в коем случае!
— Привет, мистер Уоллес, — Гейл казалась озадаченной.
— Он прав, — ответил Дикинс. — Это было бы непростительно, разговором:
— О чем вы говорите? Зачем мне надо было тянуться?
— Я сказал им, как ты огорчилась из-за того, что не удалось спасти Броадмена, — начал Чаки, но Дикинс прервал его:
— Спасать
Уоллес не совсем понял эту мысль.
— Ты бы не стала сталкивать его, правда?
Но Гейл ответила лишь на первоначальный вопрос Дикинса:
— Я не сказала, что считала необходимым спасти его.
— Разве нет? — удивился Уоллес.
— Я сказала, что можно было подумать о том, чтобы спасти его.
— Какой в этом смысл? — спросил Дикинс.
Этот вопрос мучил Гейл с самого момента самоубийства Броадмена. Могла ли она чему-нибудь помочь ему, предотвратить его прыжок? Может быть, найти подходящие слова? Проявить к нему больше сочувствия? А если бы ей удалось помешать Броадмену совершить самоубийство, какой в этом смысл? В конце концов, у человека всегда есть тысяча других возможностей, чтобы покончить с собой.
— Тогда бы я больше была похожа на человека в собственных глазах, чем на циничного репортера с каменным сердцем, — медленно произнесла она.
— И был бы неплохой репортаж с интригующим названием «Женщина репортер спасает самоубийцу-миллионера». Вряд ли это было бы профессионально, — съязвил Дикинс.
Гейл покачала головой:
— Ты просто терпеть не можешь сенсационные истории.
Дикинс проворчал:
— Ты села на свой билет.
Гейл вытащила из-под себя конверт с билетом на самолет.
— Билет? Какой билет? — спросил Уоллес, который всегда узнавал новости последним.
— Она улетает в Нью-Йорк получать премию «Серебряный микрофон», — Дикинс хотел сказать это с ноткой гордости, но у него не получилось.
— Серебряный микрофон! — с энтузиазмом присвистнул Уоллес. — Ты затмишь нас своей славой.
Гейл вновь покачала головой.
— Но я еще не получила эту премию. — Взяв билет, она стала внимательно его изучать. — Вижу, что ты взял мне обратный билет на рейс через час после торжественного вручения премии, — сухо заметила она Дикинсу. Мерзавец, он побоялся дать ей лишнюю минуту, несмотря на то, что ей придется получать награду для студии.
— Через час? — возмутился Уоллес. — Дик, ради Бога, ну дай ей провести вечер в Нью-Йорке, давай поселим Гейл с ее парнем в хорошем отеле.
— Она рассталась со своим парнем. Послушай, малышка, нам надо, чтобы ты поскорее вернулась обратно и продолжила расследование этого самоубийства, взывая к чувствам людей бессердечной столицы, — сказал Дикинс с саркастической улыбкой.
Гейл Гейли с отвращением сморщила носик. Она прекрасно понимала, на что намекает Дикинс:
— Накопать побольше грязи из жизни разбившегося миллионера — ты это имеешь в виду?
Дикинс пожал плесами.
— И это тоже, — признался он. Ничего не могло ускользнуть от Гейли, с завистливым восхищением отметил он. Она всегда ходила по лезвию бритвы.
Гейл решительно повернулась к начальнику станции:
— Поместят ли меня в хорошем отеле?
Уоллес просиял:
— Конечно.— Он всегда был рад одержать верх над Дикинсом, но ему редко выпадала такая возможность.
— Ладно, я пошла — улыбнувшись, бросила Гейл и направилась к двери.
— О’кей, черт побери, веселись, Гейл! — крикнул ей вдогонку Дикинс. Когда Гейл уже отошла на расстояние, откуда не могла его слышать, Дикинс повернулся к остальным. — Она прежде всего репортер, а уж потом человек. Держу пари на пятьдесят долларов, что она прилетит обратно первым же рейсом.
— Принимаю пари, — ответил Уоллес.
— Знаете, чего я не понимаю, — неожиданно вставил Чаки, — почему человек, решившись на самоубийство, просит об интервью с телевизионным репортером?
Чаки было всего двадцать пять лет, и поэтому подобный вопрос был ему простителен. Дикинс усмехнулся:
— Дело в том, что как бы он тогда узнал о своем самоубийстве, если бы не шестичасовые новости?
У здания муниципального офиса была всего одна стоянка, место на редкость неудачное. Берни ла Плант остановил здесь свою машину, тормоза завизжали при этом; Берни выключил мотор и вышел.
На Берни был рабочий комбинезон «Jumbby Super Carpet Саге» — фирмы, занимающейся уходом за коврами. Берни еще не проработал у Гамбли достаточно долго для того, чтобы заработать себе на собственный комбинезон, и его босс сомневался, что это когда-нибудь произойдет. Бросив взгляд на свои дешевые наручные часы, Берни обнаружил, что уже опаздывает на назначенную встречу. Последние несколько ярдов по коридору в офисе он уже бежал и прибыл на встречу потным и запыхавшимся. Едва ли его внешний вид являл собой картину опрятности и уравновешенности, к которой призывала его Донна О’Дей.
Патрик Дьюк, офицер-куратор полиции, не терял времени даром. Перед ним на столе лежали кипы различных документов с именем Берни ла Планта на них. Сердце Берни ёкнуло, когда он заметил это. Одному Богу известно, сколько в этой писанине всякой лжи.
Во время этой встречи с куратором полиции Берни должен был показать себя человеком, имеющим постоянное место работы, аккуратно выплачивающим налоги и хорошим отцом, который по чистой случайности, а не по своей вине оказался вовлеченным в незаконную сделку и скорее по незнанию, чем по преступным мотивам, нарушил закон и теперь взывает к милосердию Патрика Дьюка. Адвокат Берни очень ясно все это ему объяснила.
Поэтому, собственно, Берни и пришел сюда, но Берни всегда оставался Берни. Вскоре он забыл о цели своего прихода и начал обвинять правосудие, вместо того чтобы постараться заручиться поддержкой офицера-куратора полиции.
— Я не понимаю, что вы имеете в виду под юридическими неувязками, господин ла Плант, — натянутым голосом произнес Дьюк. — Вас признал виновным суд присяжных.
— Да, — прервал его Берни, — но я хочу сказать, что эти легавые совершенно неправильно осветили всю картину. Вам знакомо понятие «цепочка улик?» Так вот, они все перевернули с ног на голову.