Геррон
Шрифт:
— Мойте руки! — кричит женщина у входа в сортир. У нее неприятный голос. — Мойте руки!
Туркавку угнали на транспорт. Теперь он окончательно перестал быть профессором.
Я должен работать дальше.
Должен.
„960. Театральный зал. Представление „Посреди пути“. За столом сидит раввин“.
Актера звали Мендель Вайскоп. Актер плохой, но эффектный. Тоже депортирован. Отправлен на транспорт. Угнан в Освенцим.
„970. Общий план сверху. Евреи идут танцевать“.
„971. Со средне близкого расстояния.
„972. Ближе. Первые шаги“.
„973. Крупный план. Танец“.
„974. Крупный план. Камера в середине. Они кружатся вокруг камеры“.
Эффектный план съемки. Я хороший режиссер.
У меня кружится голова.
„985. С близкого расстояния. Раввин зашатался, и его подвели к столу“.
„989. Очень близко. На переднем плане две горящие свечи. В середине раввин — до того мгновения, когда он умирает“.
„990. Общий план. Зал аплодирует“.
Я вынужден прилечь.
Ольга была и опять ушла. Принесла мне картофелину. Не сказала откуда. Целую картофелину.
— Кожуру есть не надо, — говорит д-р Шпрингер.
Можно отравиться. Кожуру я съедаю в первую очередь. Так я поступал еще в детстве. Сперва ненавистную красную капусту, а потом кусочек гусиной грудки. Жирная кожица поджарена до хруста, и…
Ах.
Павлов, вот как звали того профессора. Он звонил в колокольчик, и у собак начиналось слюноотделение.
Картофельная кожура горькая.
— Вы теперь должны следить за своим питанием, — сказал д-р Шпрингер.
И ждал, пойму ли я его шутку. Пожалуйста, не каждый день майонез из лосося, а время от времени и паровые голубки.
Ха-ха-ха.
На кожуре было немного земли. Ничего. Это тоже заполняет желудок.
Как, собственно, называется само тело картофелины? Картофельное ядро? Картофельная мякоть? Я перекатываю маленький кусочек во рту туда и сюда. Лижу его. Если я его кусну, то уже не смогу сдержаться, я знаю. Тогда алчность меня пересилит. Мучнистая кашка во рту становится сладкой. Картофель — неправильное слово. Слишком по-крестьянски косолапое. Такой изысканный деликатес и называться должен элегантно. Aardappel звучит уже лучше.
Еще один крошечный кусочек. Остальное я приберегу. Сперва надо поработать.
„1089. Общий план. Небольшой огородик, снятый сверху“.
„1093. С близкого расстояния. Мужчина поливает помидоры“.
„1096. С близкого расстояния. Женщина тянет из грядки корнеплод“.
Картофелину я все же доел. Не смог устоять. Уговорил себя, что это мое вознаграждение за труд. Монтажный план готов. Почти готов. Остались последние кадры. Сплошь общие планы, переходящие один в другой. Последние аккорды симфонии.
„1145. Общий вид города с колокольни“.
„1146. Общий вид города с колокольни“.
„1147. Общий вид города с колокольни“.
Мы живем в чудесном месте. Вопрос
„1148. Общий план. Большая панорама с колокольни всего Терезина.
Медленное затемнение“.
Я сижу на ступенях Гамбургской казармы и пытаюсь согреться. Тщетно. Сентябрь подходит к концу, и солнце ослабевает.
Все еще неизвестно, что будет с фильмом дальше. Отсрочка мне только на руку. Каждый день дает мне шанс поправиться.
Я жду Ольгу. Случается — когда она убирает у датчан, — она приносит что-нибудь поесть. Или, что еще питательнее, информацию о происходящем на войне. Датчане, должно быть, где-то прячут радиоприемник. До сих пор подтверждалось все, что исходило оттуда. Вчера Ольга сообщила, что английский воздушный десант высадился в Арнгейме. Тогда они, может быть, и в Эллекоме. И маленький Корбиниан попал в плен. Или убит.
Нет. Это было бы слишком просто. Он должен предстать перед судом. Они все должны предстать перед судом.
Все.
По улице идет Лжерабби. Он заговаривает с людьми, как всегда, и они его не слушают — как всегда. Избегают его. Он нарисовал на простыне черные полосы, но она все равно не выглядит покрывалом для молитвы. На первой репетиции набрасывают на себя что-нибудь такое, если костюм должен быть со шлейфом. Он направляется ко мне. Я не могу от него уклониться. Я условился с Ольгой встретиться здесь.
Он натягивает простыню на голову и протягивает в мою сторону руки. Что-то поет. Высоким, ненатуральным голосом. Такой у него способ благословлять людей, кто-то мне объяснил.
Он сумасшедший. Совершенно сумасшедший. Экспериментирует с религией, хотя Терезин — лучшее доказательство того, что Бога нет. Или он больше не интересуется миром, который создал.
— Завтра Йом-кипур, — говорит рабби. — Вы это знали? Завтра мы это узнаем.
Я не хочу с ним говорить, но это у меня в крови — реагировать на определенные сигналы.
— Что узнаем? — спрашиваю я.
— Все, — говорит он. — Завтра будет окончательно решено. Через десять дней после празднования Нового года.
Он прочитал все умные трактаты, в которых они объясняют мир Господом Богом, а Господа Бога объясняют миром. Вся его наука ему не помогла. Теперь он ищет спасения во всяких фокусах-покусах.
— В новом году открываются три книги, — говорит он нараспев опять тем же неестественным высоким голосом. — Одна книга для грешников, вторая для праведников, а третья для средних. Книга праведников — это книга жизни. Они туда вписаны и закреплены. Книга грешников — это книга смерти. Вписаны и закреплены. Книга средних остается пустой. Десять дней она еще остается пустой. Последний шанс раскаяться. Кто это сделает, войдет в книгу жизни. Кто не обратится к Богу, войдет в книгу смерти. Завтра мы это узнаем.