Гетто

Далин Макс Андреевич

— Хватит ломаться, мальчик, — повторил зомбак, как заезженная пластинка, не меняя интонации. — Я тебе оч-чень понравился, ты сам сказал…

— Чмо тупое, — бросил Славка, содрогаясь от гадливости.

Зомбак потянулся снова, и Славка яростно оттолкнул его от себя.

Ощущение было чудовищным — словно не человека пихаешь, а мокрую жирную губку, которой только что мыли грязную сковороду. Славка инстинктивно вытер руку о джинсы — и тут сбоку, из тумана, из-за какого-то несуществующего угла возникла девка.

Девка была — вылитая

кукла Барби, только с бюстом раза в три побольше. Она покачивалась на длинных шатких ногах, обутых в босоножки на высоченной «шпильке», а её тело, гладкое и глянцевое, как пластмасса, еле прикрывали какие-то цветные лоскутки. Копна волос шевелилась за её спиной, как живая.

«Мои прекрасные волосы развивались при каждом моём шаге», — вспомнил Славка и невольно ухмыльнулся.

— Слышь, шалава, — сказал он облизывающей парафиновые губы девице, — даже не вздумай говорить, что нравишься мне или ещё что в таком духе. Тебя я помню, мерисьютина. И авторша твоя — коза, только что модератор и конкурс судила…

— Ну, скажи ещё, пуся, что меня тоже по дружбе хвалил, — надулась, тут же нахмурилась и тут же приторно улыбнулась другая деваха, гламурный манекен с чудовищно подвижным, прямо-таки резиновым лицом.

— А твоя — вообще работает в издательстве, — хмыкнул Славка. — Потому тебя и пропихнула. Я такую хрень не читаю, не воображай. Тебя на обложке нарисовали — вылитую, такое же чувырло…

— Какой плохой мальчик, — проныл ушлёпок из слэшного фанфика, и пацанёнок анимешного стиля, глазастый и зарёванный, почти плоский, как тиснёная открытка, грустно сказал девчачьим голоском:

— А обо мне ты правду сказал?

— А за тебя твоему автору надо задницу надрать, — мрачно сказал Славка. — Ремнём с пряжкой. Я правду сказал: сильно вышло. Прямо чуть не блеванул на клаву. Но ты не обнадёживайся очень, всё равно ты картонный… Эй, уроды, а где мои-то? Хрен ли тут всё чужие?

— Твои подходить стесняются, — глумливо хихикнула красноглазая девка, одетая в полный рыцарский доспех, грубо сделанный из чего-то, вроде крашеного пенопласта. — Боятся, что ты их сотрёшь к чёрту. А над нами твоей власти нет, сучёнок.

Славка сплюнул под ноги.

— Может, и нет, — сказал он. — Но и у вас, у картона, надо мной власти нет. Ни фига, никакой.

Славка успокоился. Его тело помнило холодное твёрдое прикосновение острия шпаги и тяжёлую руку на плече. Живое присутствие тех, других. Он уже понял: тут не будет ничего подобного. Здешнее оружие погнётся об его реальную плоть, как пластилиновое, а если кто полезет с руками, руки ему Славка оборвёт. Буквально.

Если над ним есть чья-то власть, то — тех, по другую сторону стены. Не этих.

Но вдруг жарко захотелось увидеть своих — и захотелось никогда их не видеть — и потянуло в животе от странного чувства, то ли жалости, то ли стыда, то ли тоски.

Когда захотелось — они подошли.

Славка боялся увидеть Гарри Поттера и ещё кое-кого, кто был переписан

уж вовсе лишь глума ради, но они, очевидно, так и не стали даже кадаврами, остались кошмарами обитателей Города, просто тенями. Но Пит явился. В Пита Славка вложил кое-что — хоть и мучила теперь нестерпимая досада на это «вы же издали». «Издали» — было как каинова печать, как тавро, выжженное прямо на лбу.

У Пита — и у Славки.

Не вырубишь топором. Уже разошёлся этот текст. Уже на виду, на слуху, уже писали отзывы и обсуждали. И приходилось защищать от некоторых особо требовательных читателей, как от жителей Города — кривя душой.

Потому что было криво, Славка знал, что криво, уже знал даже, где криво — но ровно ничего нельзя было изменить. «Издали». Оставалось только блюсти хороший тон и изображать непризнанного гения.

Даже наедине с собой.

Теперь — наедине с Питом.

На «настоящего» Пит не был похож вовсе. Не было в нём никакого небрежного шика, никакой холодной силы, от которой что-то сдвинулось бы внутри. И выглядел он нелепо, будто его одели в сэконд-хэнде по сходной цене — и там же нарисовали физию.

Но Славка ждал, что Пит начнёт орать и материться, упрекать, размахивать шпагой — а он молчал. Смотрел глазами замученного пса и вид имел смертельно уставший. Жалкий и уставший.

А за спиной у Пита маячили какой-то забытый и неузнаваемый фанерный дылда и силиконовая девица-кадавр. У фанерного не было выражения вообще, а девица выгодно отличалась от прочих здешних девиц одной малостью — молчала.

— Ну чего, — пробормотал Славка. — Привет.

И руку протянул, хоть и боялся до спазм, что Пит либо не пожмёт, либо окажется жирной губкой на ощупь. Но Пит ответил на рукопожатие — и не было гадко. Правда, не было и крепко, так — колыхнувшийся жаркий воздух.

— Пошли к тебе, — приказал Славка, немного взяв себя в руки.

Тут и идти не надо было. Не было за этой стеной ни расстояний, ни физического пространства, только дыры в тумане. В такую туманную дыру Пит и канул, а Славка — за ним, и оказался в бутафорской таверне.

Собственно обстановка кабака была частью примитивно нарисована на фанере, частью — на холсте. Сравнительно настоящим был стол, за которым они сидели, и пластиковые стулья, но положения это не облегчало: нарисованный кабак выглядел «под старину», а стол и стулья — как из современной уличной кафешки. Хорошо, ещё, что реклама пива на них не наклеена.

За окном без стекла виднелся берег чего-то, напоминающего большое озеро. На мелкой воде болталось хлипкое фанерное сооружение, похожее на плавучий ресторан. Вокруг не было ни души — не считать же «душой» маячившую где-то на периферии зрения силиконовую девицу. Посетителей изображали фанерные фигуры в человеческий рост, какие иногда ставят у входа в магазин. Пит сидел за столом, облокотясь и уперев подбородок в кулаки, и смотрел на Славку устало и хмуро. Молчание начало угнетать.