Гейша
Шрифт:
Вернувшись в квартиру минут через двадцать с двумя бутылками, нежно прижатыми к животу под потертой джинсовой курткой, Мухтолов снова принял меры предосторожности, заперев входную дверь на цепочку, и расположился на кухне.
На этот раз (гулять так гулять!) он купил бутылку коньяка «Мартель» с летящей ласточкой на этикетке, с серебряной завинчивающейся пробкой, на которой так же изящно наискосок была выгравирована волшебная надпись: «Produced and bottled in cognac france», из-под которой тонкая шелковая ленточка с теми же витиеватыми латинскими литерами спускалась прямо к круглой серебряной нашлепке-печати, которую следует сорвать, для того чтобы откупорить напиток…
А сама бутылка! Как гладко она лежит в руке, как легки ее формы, как изгибаются по бокам три хрустальные грани, словно крылья. Ее этикетка цвета кофе с молоком вся покрыта едва заметными шоколадными силуэтами той же ласточки, застывшей в стремительном полете, а внизу она опоясана тонкой серебристой лентой, на которой тонко выведено каллиграфическим почерком имя создателя, отца-родоначальника этого божественного нектара. Слава, слава этому неизвестному для простых смертных господину Т. Е. Ф. Мартелю. Кем был ты? Что подвигло тебя в 1715 году растворить янтарь и мед, смешать и превратить их в напиток?..
Стой же ты во главе стола!
А вторая бутылка? Вторая бутылка… Иди же и ты сюда, вторая любимая подружка – редкая гостья, волшебная пери, звездная фотомодель, сошедшая прямо с подиума в грязную и сирую кухню спившегося молодого физика, согласившаяся разделить с ним его последнюю ночь этой жизни, пришедшая утешить и подбодрить его в тяжкую годину. Ты так же прекрасна, как и первая гостья. Вы обе – француженка и шотландка – будете с ним в тот момент, когда закроются его глаза, упадет на стол отяжелевшая голова и «пока смерть не разлучит нас…»
…Пропев мысленно оду крепким спиртным напиткам импортного производства, Мухтолов переместился подальше от открытых конфорок газовой плиты в угол кухни, на такой же жесткий, как табурет, но все же более удобный угловой диван. Сквозь прорехи в дерматиновой обивке дивана вылезал пожелтевший от старости поролон, служивший удобным убежищем для тараканов. Ну все, теперь можно было снова начать умирать. Процесс переселения в мир иной обещал происходить легко и комфортно.
Подумав, с чего начать, с коньяка или с виски, Мухтолов решил сразу откупорить обе бутылки. Ведь кто знает? Начнешь с одной, а вдруг смерть подкрадется незаметно и наложит костлявую лапу на содержимое второй бутылки? Обидно будет помереть раньше времени, не попробовав всего, на что уже потрачены деньги.
Плеснув себе для начала коньячку, Мухтолов выпил сразу половину бокала жадными глотками и закрыл глаза. Мысли его плыли красиво и ровно. Даже удивительно ровно для человека, решившегося на такой крайний шаг. Самоубийца мысленно прощался с супругой и детьми, с бывшими друзьями и коллегами по работе, с немногочисленными родственниками, с которыми еще не успел окончательно поругаться и прекратить всяческие отношения. Он представлял, как все вышеперечисленные люди станут плакать, ахать и охать, узнав о его преждевременной кончине. Немалое чувство удовлетворения в эту картину собственных похорон добавляло и сознание того, что предсмертное письмо, несомненно прочтенное сотрудниками внутренних органов, приведет их прямо в кабинет к тому самому руководителю, который втравил безвременно ушедшего молодого, талантливого, перспективного, подающего большие надежды физика… нет, лучше – подающего большие надежды русского ученого в криминальную торговлю ураном…
Из кабинета арестованного, плачущего и дающего против самого себя показания начальника Мухтолов мысленно перенесся в свою квартиру, где увидел жену свою, сидящую на диване и читающую его предсмертное письмо. Вид у жены был печальный. Ее явно мучили угрызения совести, хотя Мухтолов всячески постарался сгладить тон прощального письма и не попрекать супругу слишком уж сильно.
Вообще, изливая на бумаге свои мысли и чувства, самоубийца постарался придать общему тону письма торжественность и некоторую вневременность, потому что, по его замыслу, предполагалось, что это письмо еще будут читать его дети – не сейчас, разумеется, но когда вырастут и все поймут, – и, в гроб сходя, Мухтолов постарался их благословить, как Державин Пушкина, и передать завет вести себя хорошо, жить честно, трудиться в поте лица, заботиться друг о друге, любить друг друга… и т. д., и т. п. Он живо представил себе эту картину: взрослый шестнадцатилетний сын в костюме, в галстуке, с дипломом об окончании средней школы в руке и его взрослая дочь-студентка в очках, с сигаретой сидят рядышком на диване. Декорация та же: зал квартиры Мухтоловых. Входит постаревшая и поседевшая жена, похожая на бабушку из рекламного ролика про домик в деревне. У жены седые букли замотаны в фигу на затылке, из одежды на ней бесформенное синее платье с белым воротником домашней вязки. В руках она держит шкатулку, в которой все эти годы хранила прощальное письмо мужа. Она достает это письмо и в волнении протягивает его сыну со словами: прочти это вслух. Сын читает, запинаясь в трудных местах. Дочь и жена слушают. Пауза…
И вдруг Мухтолов слышит, как сын, дочитав письмо, совершенно не по сценарию отвечает: «Все равно никогда не прощу этому придурку, что он отравил моих рыбок!»
Мухтолов так и подскочил. Открыл глаза. Схватил со стола аквариум и, обливая живот и ноги, бегом понес его через всю квартиру обратно в детскую. Рыбки едва не выплескивались через верх, все камешки и ракушки сдвинулись со своих мест, а поднявшийся со дна ил замутил воду. Взгромоздив аквариум обратно на подоконник в комнате детей, Мухтолов перевел дух. Уф! Кажется, спасены…
Нагнувшись, он позвенел пальцем по стенке аквариума, проверяя рыбью реакцию. Скалярии и меченосцы забились подальше от него, укрылись за ветками водорослей. На их лупоглазых мордах читалось презрение.
Возвращаясь через зал на кухню, Мухтолов бросил взгляд на прощальное письмо, лежащее возле телевизора. Не дописать ли еще детям пару слов, пока есть время? Он вытащил письмо из конверта, еще раз пробежал глазами пафосные строки: «Моя дорогая Илона и дети! Я никогда не был хорошим мужем и отцом. Постарайтесь простить меня и как можно скорее забыть!» – и далее в том же духе на пяти страницах, но тут его взгляд расшибся, как о стену, о маленькую скромную цифру-единичку с тремя нулями…
Черт его дернул написать жене, что оставляет ей тысячу долларов! Идиот! Идиот! Ведь уже не тысяча, а только девятьсот баксов остались в конверте, а от этого весь пафос письма улетучивался, к чертовой матери! Жена сразу поймет, что даже в последний момент перед смертью он думал не о ней и детях, а о бутылке… Мухтолов кинулся искать ручку, чтобы срочно исправить 1000 на 900, но зачеркнутая и переправленная цифра выглядела еще более подозрительно и выдавала его с головой. Теперь жена вообразит, что он мог оставить ей девять тысяч, и все пропил! Нет, письмо нужно было срочно переписать на чистовик, а первый вариант испепелить.
Мухтолов снова бегом бросился на кухню закрывать конфорки. Он не мог умереть ни с того ни с сего, не переписав на чистовик прощальное письмо. Вот будет картина, если жена, вернувшись домой, обнаружит тело мужа, уткнувшееся носом в недописанный лист. Она сразу обо всем догадается, у нее нюх!
Проклятая жизнь все цеплялась за него, как ревнивая супруга, не отпуская в объятия любовницы-смерти.
Открыв на всякий случай форточки на кухне, Мухтолов удалился в зал и, не забывая прихлебывать из стакана коньяк, принялся аккуратным почерком переписывать прощальное письмо. После всего выпитого рука самоубийцы бежала вперед быстрее мысли и во многом даже ее опережала, поэтому Мухтолову приходилось сдерживать себя, чтобы не напропускать букв в словах.