Гибель адмирала Канариса
Шрифт:
Эта стерва, сказал он себе, никогда не стоила и четверти того, чего требовала от своих почитателей и резидентов. Как никогда не стоила и четверти тех сумм, которые заламывала за свои услуги в постели. Просто она позволяла себе то, чего не позволяли другие. Но он знал добрую сотню женщин, рядом с оголенным телом которых плоть этой безгрудой, худосочной голландки стоила бы столько же, сколько стоит «походная» подзаборная услуга списанной портовой потаскухи.
Чтобы как-то успокоиться, Канарис подошел к балкону и отдернул легкую голубоватую занавеску. С высоты третьего этажа он увидел черепичные крыши нескольких домов, теснящихся на склоне холма,
Ступив еще шаг, Канарис оказался на балконе и заглянул вниз. Там, вдоль забора, опоясывавшего соседнюю усадьбу, прохаживался человек в светлой, расшитой ярко-зелеными узорами и опоясанной алым кушаком куртке. Лицо его скрывалось под широкополой шляпой, однако Вильгельм мог поклясться, что это был тот самый тип, который условным знаком приветствовал лейтенанта О’Коннела в окне «Банка ди Рома».
— Однажды я уже объяснял вам, Маргарет Зелле, — проговорил Канарис, уловив за спиной едва слышимые шаги приближающейся танцовщицы, — что, дав согласие сотрудничать с германской разведкой, вы оказались за покерным столиком для самоубийц, уходить из-за которого не принято.
— Понимаю, что все не так просто, — Маргарет подалась к нему, протянула руки, чтобы обнять своего «немецкого морячка» за шею, однако Вильгельм спокойно, холодно развел их и направился к двери.
— Вам никогда не объясняли, что такое русская рулетка?
— Кто же не знает эту игру?
— Так вот, больших любителей русской рулетки, чем германские разведчики, вы не встретите.
— Попытаюсь принять ваше утверждение на веру Тем не менее вы должны изменить свое решение, господин Канарис. Потому что только вы способны спасти меня от неминуемого разоблачения. Или, может быть, меня вы тоже умудрились проиграть в русскую рулетку?
— Соглашение с разведкой — это вам не контракт с импресарио, который можно разорвать, когда заблагорассудится.
— Я понимаю, что продаться разведке — то же самое, что продать душу сатане.
— Только выглядит все это еще необратимее.
— У меня такое впечатление, что вы попросту хотите перепродать меня еще и английской разведке.
— Французской я вас не перепродавал.
— В свою очередь, — не поверила ему Зелле, — сволочные англичане тотчас же предадут меня, выдав французам; точно так же, как в свое время они поступили со своей шпионкой Эдит Кавель. [28]
28
Англичанка Эдит Кавель была руководительницей школы медсестер в Брюсселе. По заданию английского подполковника Гиббса возглавила подпольный центр, который занимался переправкой в войска союзников бельгийских добровольцев, а также раненых или отставших от своих частей и теперь скрывавшихся в оккупированной немцами Бельгии английских и французских солдат. Когда германская контрразведка арестовала Эдит, у англичан была реальная возможность выкупить ее, но они решили, что смерть этой, уже достаточно пожилой, англичанки с пропагандистской точки зрения куда выгоднее, нежели ее побег. По приговору суда она была расстреляна.
— Мы не станем обсуждать судьбу Эдит Кавель. К тому же для нас не является тайной, что свои встречи с потенциальными информаторами вы большей частью использовали всего лишь для сексуальных забав.
— Жестоко и несправедливо, — каким-то уставшим голосом прокомментировала Маргарет Зелле.
— Шпионаж — уже сам по себе приговор, — вежливо улыбнулся Канарис, прощально приподнимая шляпу, — потому что это навсегда. Независимо от того, какой именно приговор ожидает вас в конце вашей богоугодной службы.
— Сам по себе шпионаж никогда не бывает приговором, если только ему не сопутствует измена, — сверкнула своими миндалевыми глазками Мата Хари.
— Справедливо: если только не сопутствует измена, — мгновенно отреагировал Канарис, уже приоткрывая дверь. — Но в данном случае она уже сопутствует. Так что вам будет над чем поразмыслить, Маргарет Гертруда Зелле.
19
Мюллер нервно прохаживался по кабинету. Даже после того как бригадефюрер доложил о своем прибытии, он продолжал вперевалочку измерять просторный, но хаотично заставленный креслами и стульями кабинет. При этом он слишком неуклюже лавировал между мебелью, то и дело натыкаясь на одно из массивных, старинной работы кресел и раздраженно отталкивая его.
— Надеюсь, вам известно, где проживает адмирал Канарис? — наконец поинтересовался он, почти отшвырнув в сторону приставного столика надоевшее кресло.
— Попробовал бы я заявить, что неизвестно, господин группенфюрер!
— Не посмели бы, генерал, не посмели бы. Слишком уж часто вам доставляло удовольствие поглаживать его любимую таксу, восхищаться породистостью его лошади и с благоговением выслушивать его мудрствования по поводу животных, причем с язвительными намеками на нашу с вами человеческую сущность. Попробуйте утверждать, что я хоть в чем-то оказался неточным.
Шелленберга эти познания шефа гестапо не удивили. В свое время, поддавшись источаемому Мюллером крестьянскому обаянию, он сам поведал о визитах к Канарису и о прогулках с ним, а еще о том, как однажды адмирал сказал ему: «Всегда помните о доброте животных, Шелленберг. Возьмем, например, мою собаку — таксу. Она ведет себя скромно и никогда не нагрубит мне, а главное, никогда меня не предаст, чего я не могу сказать о людях».
Вспомнив сейчас эту фразу адмирала, Шелленберг невольно вздрогнул: «А ведь сказано это было тебе! Шеф абвера словно бы предчувствовал, что в роли жандарма, явившегося к нему с арестом, выступить придется именно тебе! И если вспомнить, что по самому образу своего мышления Канарис всегда оставался мистиком, точнее — религиозным мистиком, то, черт возьми!.. Получается, что уже тогда, пару лет назад, он сумел разглядеть на тебе каинову печать!»
— Да-да, Шелленберг, мне прекрасно известно, как дружны вы были с Канарисом, как часто вместе отправлялись в зарубежные вояжи и как адмирал пленил вас своими воспоминаниями о побеге из плена в Чили, о его латиноамериканском броске через Анды, наводненную бандами грабителей Аргентину и контролируемый англичанами Тихий океан.
— Побег Канариса из плена, — не удержался Шелленберг, — и в самом деле достоин того, чтобы лечь в основу если не романа, то, по крайней мере, мемуаров или путевых заметок.
— То есть в деле о «Черной капелле» мы должны будем указать, что ваши частные визиты к адмиралу были связаны с написанием романа о его юношеских похождениях? За вдохновением, так сказать, приходили?
— Характер наших отношений не выходил за рамки великосветской вежливости.
— Еще бы! Прекрасно сказано: «великосветской вежливости». Только вряд ли вам удалось бы убедить в этом кого-либо из моих подчиненных, предающихся душещипательным беседам в подвалах гестапо, — сочувственно покачал головой Мюллер. Он не угрожал, он и в самом деле был убежден, что на его «подвальных извергов», как совершенно справедливо назвал их недавно один из арестованных абверовцев, генерал Остер, объяснения Шелленберга никакого впечатления не произведут.