Гибель адмирала Канариса
Шрифт:
— Только что, при повторном обыске, в бункере одной из тренировочных баз абвера обнаружены дневники адмирала Канариса. На этой базе обычно размещали перевербованных вражеских агентов, а в последнее время адмирал использовал этот бункер для тайных встреч с наиболее важными людьми. Свои дневники, как и некоторые другие бумаги, шеф абвера прятал в секретном, замаскированном сейфе.
Мюллер отреагировал не сразу, словно бы смысл сказанного с трудом усваивался им.
— Надеюсь, вы понимаете, Кренц, что адреса любовниц адмирала и суммы, которые ему задолжали морские офицеры-сослуживцы, меня не интересуют?
— В том-то и дело, что Канарис увлекался не девицами. То есть там действительно имеется несколько записей, касающихся Маты Хари.
— И что же?
— Совершенно очевидно, что Мата Хари была не только агенткой абвера, но и…
— О том, что танцовщица Маргарет Зелле была не только агенткой абвера, но и любовницей Канариса, давным-давно известно всем разведкам мира, — нервно прервал его рассказ Мюллер.
— Странно, я об этом почему-то ничего не слышал, — простодушно признался Кренц, вызвав при этом грустноватую улыбку Мюллера.
— Успокаивайте себя тем, что нелюбознательность — не самый страшный ваш недостаток.
— Признаю, господин группенфюрер.
— Их испанские фиесты описаны во многих донесениях агентов разных разведок. Говорят, Маргарет и в самом деле была прекрасной женщиной. Какой-то необычайной. И хотя необычайность женщины на поверку всегда оказывается всего лишь нашими мужскими грезами, тем не менее Канарису есть что вспомнить.
— Судя по записям, в Мадриде адмирал действительно не скучал.
— Мадрид, черт возьми, Испания! Бой быков и все такое прочее… — мечтательно вздохнул Мюллер, явно завидуя Канарису, который, в отличие от него, успел повидать мир.
— Мне трудно судить, как они с Маргарет проводили свои испанские каникулы, но в дневниках своих об этой стране адмирал пишет холодно, порой даже с иронией, чтобы не сказать — с отвращением.
— Ну, это он подобным образом маскировался, — отрубил Мюллер. — Своеобразная, так сказать, конспирация.
— Человек, который имеет хоть какое-то представление о конспирации, не стал бы преподносить нам в виде компромата столь пространные дневниковые записи.
— Тоже верно. Только знайте, Кренц, что душещипательные истории из молодых лет адмирала меня совершенно не интересуют.
— Если бы записи ограничивались отношениями с агенткой Зелле, я не стал бы тревожить вас, — занервничал Кренц.
— Чем же они тогда «ограничиваются»?
— Дело в том, что в дневниках имеются записи с самыми откровенными высказываниями адмирала по поводу внешней политики рейха, поведения фюрера и некоторых других лиц, а также по поводу международной политики, причин нынешней войны и будущего Германии, когда она избавится от фюрера.
— Не может такого быть! — едва слышно вырвалось из уст Мюллера.
— Простите, господин группенфюрер?.. Если вас поразило слово «избавится», то оно взято из лексикона самого Канариса.
— Не сомневаюсь, Кренц, не сомневаюсь. Я о другом: не может опытный разведчик, шеф некогда самой высокоорганизованной разведки мира, сочинять подобные дневники. Это неестественно, Кренц, совершенно неестественно! Я отказываюсь верить этому.
Оберштурмбаннфюрер так и не понял: играл ли при этом Мюллер на публику, или же в самом деле отказывался верить в подобную оплошность Канариса. Но эмоции здесь уже ничего не решали, даже если это эмоции «гестаповского мельника».
— Когда я узнал о появлении на свет дневников Канариса, моя реакция была такой же.
— И в чем смысл этих записей? Не поверю, что адмирал собирался передать их англичанам или американцам, выторговывая себе помилование. Уже хотя бы потому не поверю, что после войны они не будут иметь никакой ценности. И потом, если бы Канарис намеревался передать их нашим врагам, то давно передал бы…
— Но дневники могут служить доказательством того, что адмирал являлся противником нынешнего режима.
Мюллер рассмеялся.
— Возглавляя при этом его разведку? Лучшую, как он когда-то считал, разведку мира? Кто в это поверит?!
— В таком случае получается, что и мы с вами тоже зря подозреваем адмирала в измене, — вкрадчиво подсказал Кренц, заставив шефа гестапо задуматься: а ведь действительно!
— Подозрение напрасным не бывает, оберштурмбаннфюрер, уж поверьте старому полицейскому, — задумчиво произнес Мюллер, не огорчившись по поводу того, что подчиненный умудрился загнать его в логическую ловушку. — Оно в любом случае оправдано. Уже хотя бы как метод познания истины.
— Возможно, после войны адмирал собирался засесть за мемуары…
— Мемуары — да, это более правдоподобная версия. Но все же удивительно… Не мог шеф абвера подставляться нам с такими уликами. Неестественно это для профессионала такого уровня.
— Мне тоже так казалось, господин группенфюрер, — отчеканил Кренц, хотя в голосе Мюллера ему вдруг почудились то ли досада, то ли сожаление.
— И что же в результате?
— А то, что дневники Канариса — вот они, у меня на столе, и в них десятки страниц исповедей и признаний.
— Тогда чего вы тянете? Немедленно ко мне, с дневниками этого вашего адмирала-предателя!
20
…А в это время, пока еще не подозревающий о надвигавшейся на него угрозе «адмирал-предатель» Канарис вновь, уже в который раз, мысленно перенесся в мартовское утро 1915 года, на борт полурастерзанного вражескими снарядами крейсера «Дрезден», искавшего спасения в чилийских территориальных водах.
Сигнал боевой тревоги прозвучал около семи утра. Крейсер «Глазго» подобрался к видневшемуся неподалеку островку, очевидно, еще ночью; но только теперь, когда утренний туман стал понемногу развеиваться, с борта германского судна стали видны очертания его корпуса. Стоя на капитанском мостике рядом с командиром «Дрездена», обер-лейтенант Канарис мог наблюдать за тем, как англичанин медленно выдвигается из-за скалистого мыса, подставляясь германским пушкарям своим правым бортом.