Гибель гигантов
Шрифт:
Этель читала книжку с удовольствием. Рассел писал остроумно. С аристократической безмятежностью он попросил об интервью Ленина и проговорил с этим великим человеком целый час. Беседовали они по-английски. Ленин сказал, что его лучший пропагандист — лорд Нортклифф: он полагал, что страшные истории, которые печатала «Дейли Мэйл», — о том, как русские грабят свою аристократию, — возможно, могли ужасать буржуазию, но вот на рабочий класс Британии влияли совсем иначе.
Однако Рассел в своей книге подчеркивал, что большевики абсолютно не демократичны. Диктатура пролетариата — это именно диктатура, но вот правители — такие, как Ленин и Троцкий — вышли из буржуазной интеллигенции, и в помощниках у них оказались лишь те пролетарии, которые соглашались с их взглядами.
— Я думаю, это должно настораживать, — сказала Этель, отложив книгу.
— Бертран Рассел — аристократ! — запальчиво сказал Берни. — Он граф!
— Но от этого его мнение не становится неверным, — возразила Этель. Милли оставила грудь и задремала. Этель пощекотала кончиком пальца ее мягкую щечку. — Рассел — социалист. Он считает, что большевики не ведут Россию к социализму.
— Как он может заявлять такие вещи? Они одержали победу над знатью!
— И над не согласной с ними прессой.
— Это — временная необходимость…
— Насколько временная? Русская революция произошла три года назад!
— Нельзя сделать омлет, не разбив яиц.
— Он пишет, что там творится произвол: аресты, казни, а у тайной полиции гораздо больше власти, чем при царе.
— Но ведь эти действия направлены против контрреволюционеров, а не против социалистов.
— Социализм означает свободу, даже для контрреволюционеров.
— Нет, не означает!
— А для меня означает!
Их громкие голоса разбудили Милли. Почувствовав, что в комнате сердятся, она заплакала.
— Ну вот, — с упреком сказала Этель. — Смотри, что ты наделал.
Вернувшись с Гражданской войны, Григорий с Катериной и детьми — Вовкой и Аней — жил в удобной квартире в правительственной части Кремля. На его вкус, квартира была слишком шикарная. Вся страна страдала от нехватки топлива и продовольствия, но в магазинах Кремля товаров было предостаточно. На территории Кремля имелось три ресторана с поварами, обученными во Франции, и, к отчаянию Григория, официанты, обслуживая большевиков, щелкали каблуками точно так же, как при старом режиме. Катерина, отведя детей в ясли, отправлялась в парикмахерскую. По вечерам члены Центрального комитета в машинах с личными водителями ездили в оперу.
— Надеюсь, мы не превращаемся в новую знать, — сказал Григорий Катерине в постели как-то ночью.
Она презрительно рассмеялась.
— Если превращаемся, то где мои бриллианты?
— Но у нас же бывают банкеты, и в поезде мы ездим первым классом, и еще много чего…
— Баре никогда в жизни ничего нужного не делали. А ты работаешь по двенадцать, пятнадцать, даже восемнадцать часов в сутки. Не можешь же ты после этого рыскать по свалкам в поисках мусора, которым можно топить печку, как ходят бедные…
— Ну, у элиты всегда находятся предлоги для особых привилегий…
— Иди-ка сюда, — сказала она. — Будет тебе сейчас особая привилегия.
И они занялись любовью. Потом Григорий долго лежал без сна. Несмотря на свои терзания, в глубине души он не мог не радоваться, видя благополучие своей семьи. Катерина набрала вес. Когда он впервые увидел ее, она была фигуристой двадцатилетней девчонкой; сейчас, в двадцать шесть лет, она стала пышнотелой матерью семейства. Вовке было пять лет, он ходил в школу и учился читать и писать вместе с детьми новых хозяев России. Кудрявой озорнице Ане было три года. Поселили их в квартире, где когда-то проживала одна из фрейлин царицы. Здесь было тепло, сухо и просторно, и кроме спальни, у них были детская, кухня и гостиная — по сравнению с прежней комнатой Григория в Петрограде, здесь места хватило бы на двадцатерых. И еще здесь был коврик перед камином, занавески на окнах, фарфоровые чашки, а на стене висела картина маслом, изображавшая озеро Байкал.
Наконец Григорий заснул. В шесть часов утра его разбудил громкий стук в дверь. Он открыл и увидел женщину — бедно одетую, тощую, как скелет. Она показалась ему знакомой.
— Простите, что беспокою вас в такую рань, ваше превосходительство… — сказала она, используя старое обращение.
И тут он ее узнал — это была жена Константина.
— Магда! — изумленно воскликнул он. — Как ты изменилась… Входи же! Что случилось? Ты теперь живешь в Москве?
— Да, ваше превосходительство, мы переехали.
— Ради Бога, не называй меня так! Где же Константин?
— В тюрьме.
— Что?! Почему?
— За контрреволюцию…
— Не может быть! — воскликнул Григорий. — Это какая-то ужасная ошибка.
— Да, ваша милость.
— Кто его арестовал?
— ЧК.
— Чрезвычайная комиссия… Я разузнаю, что и как. Сразу же после завтрака начну наводить справки.
— Пожалуйста, ваше превосходительство, умоляю… Сделайте хоть что-нибудь немедленно, его через час расстреляют…
— Черт! — ахнул Григорий. — Сейчас, только оденусь.
Он надел форму. Хоть и без знаков отличия, но по качеству она была намного лучше, чем обычная солдатская, и ясно определяла его как командира.
Через несколько минут они с Магдой уже вышли с территории Кремля. Шел снег. Идти было недалеко, и они добрались до Лубянской площади пешком. ВЧК занимала большое здание в стиле барокко, принадлежавшее прежде страховому обществу. Часовой у дверей отдал Григорию честь.
Едва войдя в здание, Григорий начал кричать:
— Кто здесь главный? Дежурного начальника мне сюда, живо! Я Григорий Пешков, член Центрального Комитета! Я хочу сейчас же видеть арестованного Константина Воротынцева. Чего ждете? Шевелитесь! — В свое время он выяснил, что быстрее всего делать дела именно таким образом, несмотря на то, что это ему до отвращения напоминало хамство распущенного офицерья.
Вокруг в панике забегали охранники. Но через несколько минут Григорий пережил настоящее потрясение. Ко входу спустился дежурный начальник, и Григорий его узнал. Это был Михаил Пинский.