Гибель гигантов
Шрифт:
— Ограничиваешь, Тедди. Ограничиваешь, — горько сказала она. — Хоть и не в деньгах.
— Мы оба в этом участвовали, — сказал он, защищаясь, и взглянул на кровать.
— Но ребенка буду растить я одна.
— Послушай, давай не будем спорить. Я велю Солману сделать все так, как ты предложила.
Она протянула ему руку.
— Прощай, Тедди. Я знаю, что ты сдержишь слово.
Она говорила ровным голосом, но он чувствовал, как тяжело ей сохранять видимость спокойствия.
Он пожал ее руку, — как ни странно было за руку прощаться двоим, с такой страстью любившим друг друга.
— Сдержу… — сказал он.
— А теперь, пожалуйста, уйди, — сказала она и отвернулась.
Он на миг заколебался — и вышел из комнаты.
Уходя прочь, он с удивлением и стыдом почувствовал, как к глазам подступают слезы.
— Прощай, Этель! — прошептал он в пустоту коридора. — Да хранит тебя Господь!
Она пошла на чердак, и среди дорожных сумок отыскала для себя маленький чемоданчик, старый, видавший виды. Никто его никогда не хватится. Когда-то он принадлежал отцу Фица, на коже было вытиснено его имя. Лоск давно с него сошел, но при этом он все еще выглядел внушительно. Она унесла его к себе и уложила в него чулки, нижнее белье и несколько кусочков ароматного мыла графины Би.
Лежа ночью в постели, она поняла, что ей не хочется ехать в Лондон. Было страшно встречать все, что предстоит, в одиночку. Ей хотелось остаться с семьей. Ей нужно задать маме столько вопросов о беременности! И когда придет время рожать, лучше быть в знакомой обстановке. Ребенку будут нужны дедушка с бабушкой и дядя Билли.
Рано утром она надела собственную одежду, оставив платье экономки висеть на гвоздике, и выскользнула из дверей Ти-Гуина. Дойдя до конца подъездной аллеи, она оглянулась на дом — на его черные от угольной пыли камни, на длинные ряды окон, в которых отражалось восходящее солнце, и подумала, как много узнала с тех пор, как пришла сюда работать тринадцатилетней девчонкой, сразу после школы. Теперь она знала, как живут аристократы. Они едят еду, которую очень сложно готовить, и выбрасывают больше, чем съедают. У них у всех странная манера говорить с придыханием — словно они задыхаются, ее перенимают даже некоторые иностранцы. Она умела обращаться с бельем богатых женщин — из тонкого хлопка и гладкого шелка, от искусных мастеров, вышитое и отделанное кружевами — его закупали дюжинами и складывали высокими стопками в сундуки и ящики комодов. Она могла посмотреть на журнальный столик и с одного взгляда сказать, в каком веке его сделали. Но главное, что она узнала — подумала она с горечью — это что любви доверять нельзя.
Она сошла по склону холма в Эйбрауэн и пришла на Веллингтон-роу. Дверь родительского дома, как всегда, была не заперта. Она вошла. Гостиная и кухня были меньше, чем в одна только «цветочная» комната в Ти-Гуине, где Этель составляла букеты.
Мама замешивала тесто для хлеба, но увидев ее чемодан, опустила руки и спросила:
— Что случилось?
— Я вернулась домой, — сказала Этель. Она поставила чемодан и села за квадратный кухонный стол. Ей было стыдно рассказывать.
Но мама догадалась.
— Тебя выгнали!
Этель не могла взглянуть на мать.
— Да, мам. Прости меня…
Мама вытерла руки тряпкой.
— Что ты натворила? — гневно спросила она. — Немедленно говори!
Этель вздохнула. Зачем тянуть?
— Я забеременела.
— Не может быть!.. Ах ты дрянь!
Этель с трудом сдержала слезы. Она ждала сочувствия, не осуждения.
— Да, я дрянь, — сказала она. Пытаясь справиться с собой, она сняла шляпку.
— Это все оттого, что ты зазналась: работа в господском доме, приезд короля с королевой… И забыла все, чему тебя учили дома!
— Наверное, ты права.
— Твой отец этого не переживет.
— Ну, не ему же рожать! — горько отозвалась Этель. — Думаю, он переживет.
— Не дерзи мне! Это разобьет ему сердце!
— А где он?
— Пошел на очередное собрание бастующих. Подумать только, при его-то положении в городе: староста общины, представитель профсоюза шахтеров, секретарь Независимой рабочей партии… Как ему смотреть людям в глаза на собраниях, когда каждый будет думать, что его дочь — шлюха?
Не в силах больше сдерживаться, Этель разрыдалась.
— Ах, мама, мне так жаль, что я навлекла на него этот позор! — произнесла она сквозь слезы.
Мамино лицо смягчилось.
— Ну ладно, что уж теперь, — сказала она. — Испокон веков происходит одно и то же… — Она обошла стол, обняла Этель, прижала ее голову к своей груди. — Ну ничего, ничего… — сказала она, совсем как в детстве, когда Этель случалось разбить коленку.
Через некоторое время рыдания Этель стихли.
Мама отпустила ее и сказала:
— Давай-ка лучше чаю попьем.
Она всегда держала на печке горячий чайник. Она бросила чайных листьев в заварочный чайник, налила кипятка и помешала деревянной ложкой.
— Когда должен родиться ребенок?
— В феврале.
— Боже мой! — мама подняла голову и взглянула на Этель. — Надо же, я стану бабушкой!
Обе рассмеялись. Мама поставила на стол чашки и налила чай. Этель сделала пару глотков и почувствовала себя лучше.
— Мам, а у тебя роды были легкие — или с осложнениями? — спросила она.
— Не бывает легких родов, но моя мать сказала, что мне грех жаловаться, я легко отделалась. А вот после рождения Билли стала маяться спиной.
— Кто здесь обо мне говорит? — спросил Билли, спускаясь по лестнице. Он мог спать допоздна, сообразила Этель, ведь идет забастовка. Каждый раз, когда она его видела, ей казалось, что он стал еще выше и шире в плечах. — Привет, Эт! — сказал он и, поцеловав, царапнул колючими усами. — А почему ты с чемоданом?
Он сел, и мама налила ему чай.
— Билли, я сделала глупость, — сказала Этель. — У меня будет ребенок.
Его это так потрясло, что он лишь молча смотрел на нее. Потом покраснел, без сомнения, подумав о том, что предшествовало беременности, и неловко опустил взгляд. Сделал несколько глотков чаю. И наконец спросил:
— А кто отец?
— Ты его не знаешь.
У нее было время подумать и сочинить приемлемую историю.
— Слуга одного человека, приезжавшего в Ти-Гуин. Его забрали в армию.