Гибель советского кино. Интриги и споры. 1918-1972
Шрифт:
Однако вернемся в начало 60-х годов.
Фаворитом кинопроката 1961 года стала комедия – «Полосатый рейс» Владимира Фетина (42 миллиона 340 тысяч). Следом шли: драма Григория Чухрая «Чистое небо» (41 миллион 300 тысяч); драма Леонида Лукова «Две жизни» (41 миллион 300 тысяч); комедия Надежды Кошеверовой «Осторожно, бабушка» (40 миллионов 300 тысяч); военная драма Владимира Венгерова «Балтийское небо» (38 миллионов 600 тысяч).
Буквально наступали фаворитам на пятки другие «тридцатимиллионники»: производственная драма «Битва в пути» Владимира Басова (38 миллионов 300 тысяч); приключенческий фильм о пограничниках «Операция „Кобра“ Дмитрия Васильева (35 миллионов); мелодрама „Евдокия“
Между тем целый ряд прекрасных лент, которые войдут в золотой фонд советского кинематографа, едва перешагнули 20-миллионную отметку. Речь идет о таких лентах, как «Друг мой, Колька» Александра Митты и Алексея Салтыкова (23 миллиона 800 тысяч), «Алешкина любовь» Семена Туманова и Георгия Щукина (23 миллиона 700 тысяч), «Прощайте, голуби» Якова Сегеля (21 миллион 600 тысяч), «Когда деревья были большими» Льва Кулиджанова (21 миллион).
И вновь отметим преобладание среди режиссеров-«кассовиков» представителей еврейской национальности: из 12 перечисленных картин они приложили руки к созданию 11 (в том числе и ко всей (!) пятерке фаворитов). Отметим также, что в этом списке фигурируют представители сразу трех еврейских режиссерских поколений: «старики» (Л. Луков, Н. Кошеверова), «молодые» (Г. Чухрай, Я. Сегель, В. Венгеров, С. Туманов, Л. Кулиджанов) и «дебютанты» (В. Фетин, Т. Лиознова, А. Митта).
Владимир Фетин закончил ВГИК в 1959 году (мастерская С. Герасимова и Т. Макаровой) и в качестве своей дипломной работы выбрал для экранизации произведение так нелюбимого либералами Михаила Шолохова – повесть «Жеребенок». Комедия «Полосатый рейс» стала первой полнометражной картиной Фетина в большом кинематографе и принесла ему оглушительный успех: заняла 1-е место в прокате.
Татьяна Лиознова хотя и закончила ВГИК еще в 1949 году (та же мастерская С. Герасимова и Т. Макаровой), однако на протяжении десяти лет к самостоятельной работе не допускалась (была ассистентом режиссера фильма «Таинственная находка» (1954), вторым режиссером фильма «Земля и люди» (1956). И лишь в 1958 году наконец самостоятельно сняла картину «Память сердца», которая прошла практически незамеченной. Поэтому по-настоящему полноценным дебютом Лиозновой стала лента «Евдокия», которая открыла ее имя самому широкому зрителю. После этого фильма стала понятно, что в большой кинематограф пришел отменный профессионал в таком любимом народом жанре, как мелодрама.
Александр Митта (Рабинович) пришел во ВГИК из строительного института (пробыл там всего лишь год) и учился в мастерской М. Ромма. Институт он закончил в том же 1961 году, и фильм «Друг мой, Колька», по сути, стал его дипломной работой. Отметим, что снимал его Митта в содружестве со своим однокашником, причем не евреем, а русским Алексеем Салтыковым, который впоследствии станет одним из самых последовательных режиссеров патриотического направления. Впрочем, речь о нем еще пойдет впереди.
Министр в юбке
Между тем 50-е годы закончились для советских кинематографистов на обнадеживающей ноте: в конце октября 1959 года Президиум СРК принял решение о вынесении в повестку III пленума вопроса о созыве учредительного съезда и его проведении в феврале следующего года. То есть кинематографисты были уверены, что дело идет к настоящему официальному признанию их Союза. Увы, но этим надеждам не суждено было осуществиться в ближайшем будущем. Уже в начале января 1960 года само руководство СРК выходит в ЦК КПСС с письмом, где заявляет о том, что снимает вопрос о проведении учредительного съезда с повестки дня предстоящего пленума (видимо,
III пленум проходил в течение четырех дней (16–19 февраля). Основной доклад, который прочитал председатель Президиума Оргкомитета СРК Иван Пырьев, был выдержан в благожелательных тонах и особого впечатления на собравшихся не произвел. Такими были и прения. Однако и без скандала не обошлось. Инициатором его стал режиссер Михаил Ромм, который внезапно вступил в спор с Пырьевым. Если тот в своем докладе объяснил недостатки советской кинематографии слабой активностью самих творческих работников, то Ромм «перевел стрелки» на партийных идеологов, заявив, что недостатки советского кино также проистекают и из косности вышестоящих инстанций. Ромм заявил, что кинематографисты поставлены в крайне тяжелые условия, не позволяющие им создавать что-либо ценное. О том, как развивался этот скандал, вспоминает очевидец – сценарист Будимир Метальников:
«Выступление Ромма было, как всегда, остроумным и блестящим. В числе прочего он рассказал об экспериментах с собаками, когда у них искусственно вызывают инфаркт, и сравнил их с работой режиссера (на этом примере Ромм доказывал, что именно таким образом руководят кинематографом партийные чиновники. – Ф. Р.). Посмеялись. Похлопали. И вдруг примерно через полчаса на сцену вышел М. Трояновский (известный оператор. – Ф. Р.) и от своего имени и имени В. Н. Головни (директор ВГИКа. – Ф. Р.) зачитал обращение к пленуму с призывом осудить выступление М. Ромма как антипартийное, чуть ли не антисоветское.
Зал затих в недоумении. Какая-то заминка случилась с очередным выступающим, и председательствующий объявил перерыв. Как-то само собой получилось, что группа молодых кинематографистов – Чухрай, Алов, Наумов, кажется, Хуциев, Д. Храбровицкий, остальных, к сожалению, не помню, но всего нас было шестнадцать человек, решили выступить против этого призыва и даже, в свою очередь, осудить авторов этого заявления. Пошли в комнату, где собрался президиум, и потребовали немедленно дать слово Грише Чухраю. Нас спросили – зачем? Объяснили.
Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Боже, что тут началось! Пырьев, как всегда, начал ерничать и кричать. С. Юткевич старался интеллигентно объяснить, в чем мы не правы. Калатозов таинственно молчал. С. Герасимов тоже помалкивал и, как мне кажется, решал для себя мучительный вопрос: с кем он, мастер культуры?
Как всегда патетически, страдая и лицом и голосом, задыхаясь, что-то говорил М. Донской – но что-то очень ортодоксальное.
Я не помню в подробностях, кто и что говорил из нас, молодых. Но главная мысль была такая – после двадцатого съезда методы коллективных проработок и осуждений неприемлемы. Каждый выступающий мог сказать, что он думает о положении в кинематографе. Если этого не будет, то не будет и никаких сдвигов в кинематографе.
Я долго не мог понять, почему наше руководство так испугано? Потом догадался, что выступление М. Трояновского было инспирировано работником Отдела культуры ЦК Д. Поликарповым. Он сидел бледный как мел (впрочем, не знаю, может, он и всегда был бледен, так близко я видел его впервые) и тоже долго молчал. Потом потребовал принести стенограмму выступления М. Ромма. Стали читать стенограмму и выискивать в ней крамолу, ему не понравилось сравнение с собаками. Мы не сочли это крамолой. Тогда Поликарпов тихим голосом стал объяснять, что стенограмма, к сожалению, не передает интонации. Одни слова, но ведь их можно сказать с такой интонацией, что... Тут уж я не выдержал и, не очень вежливо перебив его, сказал, что Михаил Ильич в своей интонации. Он всегда так говорит – что же мы должны осуждать его за личностные качества?