Гиблое место. Служащий. Вероятность равна нулю
Шрифт:
Немало говорилось у них о предстоящей замене оружия. Некоторые отделы действительно получили револьверы нового образца, однако большая их часть продолжала валяться на складе, а какие-то виды оружия вообще не закупили. Никто толком не знал, в чем дело. И поскольку год проходил за годом, а оружие оставалось прежним, многие работники уголовной и радиополиции сами приобрели новые образцы. Они действовали точно и безотказно, а главное — находились в одних руках. Харьюнпя тоже подумывал приобрести пистолет — не столько потому, что он был нужен, сколько по примеру других. Однако Харьюнпя столкнулся с определенным затруднением, из-за чего и откладывал осуществление своего замысла. В продаже были в основном 38-калиберные крупные пистолеты, стреляющие свинцовыми пулями, которые при попадании в человека вырывают добрый килограмм мяса и костей. Харьюнпя не боялся и не чуждался оружия, однако относился к нему с уважительной
Харьюнпя предпочитал слезоточивый газ. Газовая фонтанирующая капсула была едва ли больше шариковой ручки, но легка и эффективна. С газом ассоциировалось также определенное чувство безопасности: он не отправит по оплошности человека на тот свет и не сделает его инвалидом на всю жизнь. Харьюнпя достал из верхнего ящика письменного стола черную газовую капсулу, пощелкал по ней перстнем и сунул в правый боковой карман пиджака.
Скрипнули стенные часы, как бы переведя дыхание, и через мгновение выдали три звонких удара с металлическим отзвуком. Харьюнпя положил термос в чемоданчик. На его подкладке из искусственного шелка образовался круг от постоянно вытекавшего из термоса кофе. В чемоданчик он положил также бумажные носовые платки, две пачки сигарет, коробку спичек и три порошка цитрованили. Неприятная пульсация в затылке прекратилась, но Харьюнпя опасался, что головная боль может вновь возникнуть ночью. В заключение он взял с книжной полки фарфорового слоненка величиной со спичечный коробок и сунул его в карман. Он никому не признался бы, что верит в талисманы, однако слоник еще в студенческие годы всегда был с ним, когда он пересдавал шведский язык, с которым крупно не ладил. А теперь слоненок отбывал с ним ночные дежурства.
Харьюнпя закурил сигарету. Он присел к письменному столу, взял лист бумаги. Перо раздумчиво поерзало в длинных белых пальцах, прежде чем прикоснуться к бумаге.
«Дорогая Элиза. Три маленьких и один большой поцелуй — чмок-чмок-чмок, а потом еще раз — крепко, крепко. В магазин я так и не успел сходить, но молока предостаточно, хватит даже на утро. Хлеба тоже. Я звякну вечерком, если случится минутка, но не обижайся, если не позвоню. Если обойдется без ЧП, в девятом часу буду дома. Если не дам о себе знать, не волнуйся: значит, закрутилось какое-то дело. (Надо, кстати, взять отгул за сверхурочные дежурства. Сейчас как раз подходящее время.) Всего вам наилучшего, береги себя и крошку Паулину. Ворох поцелуев вам, папины доченьки. Чмок-чмок. Ваш Тимппа».
Записку он прикрепил клейкой лентой к экрану телевизора.
В передней Харьюнпя натянул на себя плащ, а на голову — берет бутылочно-зеленого цвета. Берет он сдвинул набок, ибо это подчеркивало форму его головы. Затылок у него был удлиненным, а на месте соединения с шеей красовался изящный изгиб. Если бы пришлось вскрывать труп Харьюнпя, могло обнаружиться, что череп у него тоньше обычного, а возможно, и более упругий. Харьюнпя осмотрел свои карманы и вспомнил, что на прошлой неделе потерял одну из новых кожаных перчаток. Элизе он не осмелился сказать об этом и потому до сих пор хранил оставшуюся перчатку. Он взглянул на часы. Было двадцать минут четвертого. Времени осталось еще с избытком, ибо пешком от Катаянокка до Софиянкату было ровно семь минут. И все же он решил идти, ибо всегда боялся опоздать. Харьюнпя взял свою сумку на кухне, проверил, перекрыт ли газ, погасил свет и вышел из дома. Закрыв дверь и услышав, как щелкнул замок, он почувствовал облегчение. Он знал, что теперь уже не нужно больше ждать ночного дежурства. Оно началось, он был на пути к нему. В этот момент он принимал на себя ответственность. Напряжение, сковывавшее желудок, ослабевало с каждым шагом — Харьюнпя знал, что в четыре оно полностью исчезнет. Всегда было так.
ГЛАВА 2
В начале апреля вечер наступает рано, тесня день, но в тот понедельник, когда Харьюнпя шел на ночное дежурство, сумерки спустились быстрее обычного. С наступлением сумерек с моря неожиданно наполз густой серый туман. Он подступил к берегу украдкой, как серый волк, и окутал сначала Кайвопуисто, Эру и Улланлинну, а затем стал просачиваться в центр города. Позже, к полуночи, туман заполнил все, и автомагистрали, и крыши домов стали черно-влажными.
Сумерки сгустились и на Меримиехенкату, в квартире жестянщика Континена, который уже пятый год находился на пенсии. Их наступление ускорила узкая улица и каменная стена соседнего дома, поглощавшая еще горевший на небе свет. Темнота вообще-то была оправданна, ибо в той однокомнатной квартире, в угловом доме, на перекрестке Меримиехенкату и Фредерикинкату, царил хаос и беспорядок. Запустение воцарилось там еще лет семь назад — с того момента, когда жена Армаса Калеви Континена, окончательно отчаявшись, ушла из дома, взяв с собой тогда еще двенадцатилетнего сына. Обратно она не вернулась. Семья так и не возродилась, хотя Армас Калеви и питал такую надежду, особенно в последние годы.
Континен прибирал сам, да и то лишь от случая к случаю, в порыве редкого вдохновения. Но и тогда уборка обычно застревала на половине. По-настоящему же убирались здесь — или, вернее, делали вид, что убираются, — те потаскухи средних лет, которых он доставлял в свое обиталище из портовых или пристанционных прибежищ. Женщины задерживались на Меримиехенкату неделю-другую, иногда даже месяц, в зависимости от того, насколько хватало пенсионных денег Армаса и спиртного. Затем они исчезали. Каждая уносила что-нибудь на память: одна — часы с кукушкой, другая — поломанный утюг, а кто-то, за неимением ничего лучшего, — постельные простыни. После очередного исчезновения Континен сидел несколько дней притихший и опухший. А затем, как только проходило духовное и физическое похмелье, он отправлялся в ближайший бар, тяжело вздыхая, выпивал несколько кружек пива и приводил к себе домой новых собутыльников, размягченных вином пенсионеров, видавших, как и он, лучшие времена. Получив пенсию за следующий месяц, Континен покупал вместо похищенных вещей новые и опять отыскивал какую-нибудь женщину — хозяйку, как он ее называл. В такие периоды он вновь становился завидным парнем в глазах остальных собутыльников. Хозяек Континен вообще-то приглашал к себе больше для компании и приготовления пищи, потому что в последние годы баловаться с бабами он был почти не способен.
Армас Калеви Континен был типичным финном. Особенно в пенсионные годы водка одолела его настолько, что лишила даже основного достояния — плохого характера: сейчас он не стал бы даже истязать свою жену или сечь сына. У Континена выработался определенный стиль жизни — вечные поиски денег, выпивка, ссоры по пустякам с очередной избранницей; сюда же входили неизгладимые и потрясающие воспоминания военных лет, недостаток денег для уплаты налогов и тесная квартира, и потому с ним не должно было произойти ничего значительного или трагического, во всяком случае, такого, что могло появиться на страницах прессы, кроме, пожалуй, объявления о его смерти. Последнее время Континен пустился даже на мелкое мошенничество, приобщившись к отборной части жуликов. Его лицо стало пунцовым и морщинистым, волосы на макушке облысели, и он прикрывал ее маленькой по моде туристской шляпой с пером, выглядевшей на нем весьма комично. Живот у Континена выдавался далеко вперед, вываливаясь из давно потерявших линию териленовых брюк, а штанины напоминали две изрядно помятые трубы, которые заканчивались у щиколоток, так что кальсоны всегда красовались на виду.
Поскольку Армас Континен являлся исключительной личностью, он был еще и музыкант. Звук приобретенной пару десятков лет назад, вконец расстроенной и дребезжащей мандолины доносился иногда из его квартиры, когда, пребывая в хорошем расположении духа, Армас брал инструмент в руки, присаживался на подоконник у распахнутого настежь окна, и тогда «Весточка вечернего ветра», «Рождественская песнь Сильвии» или разудалая «Сякинярвен-полька» разносились по всей Меримиехенкату.
Кроме этих трех произведений, в его репертуар входил «Вальс забытых времен», и — что самое важное — он способен был этой мелодией вдохновить собравшихся в его закутке собутыльников, и те хором орали развеселую «Лед на Эландке» или что-нибудь в этом роде. Таким был жестянщик Армас Калеви, сын Ниило Континена, музыкант.
В тот понедельник темнота рано сгустилась и в обиталище Континена. Очертания обстановки и тени слились воедино, и их было уже невозможно различить. Только в прихожей горела лампа. В комнату свет проникал через полуоткрытую дверь, ничего не освещая. Скорее он придавал всему еще более мрачный вид. Лампа мощностью в тридцать ватт свисала прямо с провода, без абажура, но и о нее можно было обжечь пальцы, потому что она горела непрерывно семь суток подряд. В двери, из щели для почты, торчала газета. На полу скопилась целая куча почты, в основном газеты, но среди них были также счета и рекламные проспекты. На полях одного из них жирными буквами слова: «Доброго пути!» Узкий половик в прихожей сбился в кучу. Под вешалкой стояло две пары ботинок. За портьерой, отделявшей вход в туалет, слышалось монотонное бормотание капель, падавших из крана на дно раковины.