Гиблое место. Служащий. Вероятность равна нулю
Шрифт:
— Да, да, конечно, — вздохнул Макконен. Краем ладони он сгреб хлебные крошки на столе в маленькую кучку, даже не взглянув при этом на Харьюнпя. Его глаза заблестели от слез: он понял, от чьей последней трапезы остались эти крошки. Слезы стояли в его глазах, пока он не моргнул. Тогда медленно, словно не решаясь, они потекли по морщинистой поверхности обезьяньих щек. И потом уже быстро заскользили вниз, к уголкам рта.
Харьюнпя листал свои заметки, но не прочел ни строчки из написанного. Он был подавлен, решив, что слезы Макконена вызваны его словами о захоронении. Разъяснения такого рода казались часто неуместными, слишком прозаическими, однако они были необходимы, к тому же это входило в прямые обязанности Харьюнпя.
— Они приедут наверняка через десять-пятнадцать минут, — сказал Харьюнпя, чтобы прервать молчание.
— Кто приедет? — подал наконец голос Макконен.
— Служащие из похоронного бюро.
— Да... да...
— А я... я думаю, что смогу побыть здесь с вами до тех пор. Возможно, так будет удобнее. — Харьюнпя хотелось закурить, он уже чувствовал вкус табака во рту, но не решился. За стеной вновь послышался женский смех, к нему примешалась мужская речь, но слов разобрать было невозможно. Водопроводные трубы на кухне урчали, и Харьюнпя подумал, что люди в других квартирах, наверно, готовят пищу, а некоторые уже моют посуду. Он взглянул на часы: было начало шестого.
— А у нее все же вроде спокойное выражение лица? — вопросительно произнес Макконен. И поднял голову. Он окончательно пришел в себя и смотрел теперь своими карими глазами прямо на Харьюнпя, у которого было такое чувство, точно его поймали за чем-то недозволенным. Он постарался не встречаться с Макконеном взглядом.
— Да. Едва ли она успела почувствовать страдание, — ответил Харьюнпя, избегая прямого ответа на вопрос, на который, собственно, и не ожидалось ответа. Он с таким же успехом мог и согласиться, сказав, что лицо у покойной невозмутимое, мирное. Но он не сделал этого. Кто-нибудь другой на его месте, возможно Хярьконен, стал бы объяснять, что выражение лица покойника никак не зависит от последних переживаний, оно не говорит ни о муках, ни об ужасе, ни о покое, потому что с наступлением смерти мышцы слабеют, а внутриклеточное давление исчезает. Поэтому лицо расслабляется, теряет всякое выражение.
Харьюнпя услышал мужские шаги на лестничной площадке. Он встал, но открыл дверь, только когда позвонили. Первым из одетых в траур мужчин был Ликанен. Безуспешно попытавшись сдуть в сторону падающие на глаза волосы, он отбросил их рукой назад.
— Ну и ну, — тихо прошептал он, чтобы не услышали родственники.
— Привет, — ответил Харьюнпя, понижая голос, ибо и он не хотел, чтобы Макконен ощутил встречу с казенными буднями. Он прижался к вешалке, чтобы пропустить пришедших, и почувствовал вдруг удушающее прикосновение меховой шубы к своему лицу. Закрывая дверь, Харьюнпя мельком увидел поднимавшуюся этажом ниже женщину и услышал ее любопытствующий шепот:
— Какой ужас! Что случилось? Не умер ли кто? Ой, какой ужас...
Служители опустили алюминиевые носилки у кровати госпожи Рахикайнен. Их движения были синхронно точны, почти как у автоматов. Ликанен сдвинул в сторону черное байковое одеяло, а второй служитель, которого Харьюнпя не знал, накрыл носилки пластмассовой пленкой. Ликанен резким движением снял покрывало с покойной и окинул взглядом труп, как бы прикидывая, сколько он весит. Харьюнпя взглянул на Макконена, который стоял в кухонном дверном проеме, уставившись на свою кепку. Один из пришедших ухватил госпожу Рахикайнен за тощие щиколотки. Ликанен тем временем выпрямил ее руки, заломленные за голову, и крепко взялся за посиневшие запястья. При этом мужчины переглянулись. Харьюнпя заметил, как губы Ликанена безмолвно произнесли: «Раз-два, взяли!» Эдит Агнес Рахикайнен легко переместилась на носилки. Ликанен развернул войлочное одеяло и прикрыл покойную. Умелыми, быстрыми движениями он аккуратно подоткнул концы под нее. Служители заняли свои места, нагнулись, крепко ухватившись за блестящие алюминиевые ручки — ноша поднялась. Харьюнпя открыл им дверь, и, как бы перепроверяя, Ликанен прошептал, когда проходил мимо:
— Рахикайнен Эдит?
Харьюнпя кивнул.
Харьюнпя застегнул пиджак и поднял с пола служебную сумку.
— Ну, вот. Я должен вам еще сказать, что поскольку она не получала гражданской пенсии [12] , вы можете обратиться за пособием на похороны в ведомство по гражданским пенсиям. — Слова выходили толчками, наскакивали друг на друга и казались дикими. Харьюнпя прокашлялся.
— Да-да... я обращусь, я позвоню. Я буду ждать вашего звонка, вы сообщите мне о результатах, — произнес Макконен высоким голосом, в котором слышался страх за то, что боль вырвется наружу.
12
Пенсия по старости и нетрудоспособности в Финляндии.
— Ну ладно. Пойду. До свидания. — Харьюнпя пожал сухую и холодную руку. — И... от себя лично... мои соболезнования... в вашем горе, — добавил он смущенно, ибо чувствовал, что эта пустая фраза всего лишь привычный стандарт и сказана даже ради некоторого самоуспокоения. Выходя в переднюю, он старался не думать, каково сейчас Макконену остаться одному в пустой квартире в обществе фарфоровых зверьков и всадников в тюрбанах. Харьюнпя не взглянул на шубу и парик, но мысленно увидел, как Макконен, давясь подступающими к горлу рыданиями, убирает их в платяной шкаф.
Харьюнпя спустился по ступенькам вниз. Он не бежал, а ступал на каждую ступеньку. Литые чугунные перила позвякивали от соприкосновения с носилками где-то там, внизу. Из квартиры доносились голоса. По радио передавали музыку, где-то постукивала посуда, где-то совсем близко плакал маленький ребенок. Все это были голоса жизни. Они повторялись так изо дня в день, такими же их слышала госпожа Рахикайнен, и такими же они останутся во веки веков.
Харьюнпя закурил только на третьем этаже. Именно в этот момент, на грани осознанных и неосознанных мыслей и чувств, возникло ощущение, что он еще молод и будет долго жить. На нижнем этаже он заметил, что первая белка на орнаменте, украшавшем стены, сидит в отличие от остальных и держит в лапах еловую шишку.
ГЛАВА 5
Дежурка уголовной полиции находится в доме на углу Александеринкату и Софиянкату. Она — на уровне тротуара, и поэтому звуки уличного движения, особенно грохот трамвайных вагонов на стыках, беспрепятственно проникают внутрь. Вход для посетителей со стороны Александеринкату. Первая дверь слева ведет в справочное бюро, окрашенное в слащавый розовый цвет; помещение делит надвое массивная изогнутая стойка. Она сделана с таким расчетом, чтобы о нее было удобно опереться, однако редкий посетитель осмеливался поставить на нее локти, потому что по другую сторону сидят дежурные.
На Александеринкату выходят также помещения старшего дежурного констебля и картотеки. А во двор выходят кабинет дежурного комиссара и приемная, где в ожидании своей очереди, среди клубов табачного дыма, пота и винных испарений сидят вызванные на допрос свидетели, а также мелкие преступники. Комнаты соединены между собой узкими запутанными коридорами. Каменные плиты, которыми выложены полы, изрядно износились; к тому же они на несколько сантиметров выше полов в комнатах. Все помещения страшно захламлены и замусорены, чего не в состоянии скрыть производимый время от времени дешевый ремонт. Кроме того, ряд помещений находится в смежных и соседних строениях, поэтому образовался неповторимый лабиринт из дверей и перегородок, который по своей запутанности и сложности мог поспорить с органами пищеварения крупного рогатого скота.