Гидеон Плениш
Шрифт:
Ему хотелось отменить свое старательно подготовленное выступление. Он видел студентов в военной форме, видел студенток с папиросками, в носочках и чувствовал, что этот храм науки утерял свою былую чопорность, но зато непомерно обогатился здравым смыслом. Шальные выходки Бурливой Молодежи двадцатых годов были всего лишь рисовкой — прилично вести себя считалось тогда неприличным. Нынешняя молодежь, казалось ему, так занята, что у нее нет — или почти нет — времени рисоваться.
Не без внутренней дрожи он думал, как поднимется с места и торжественно предложит аудитории — этой шайке востроглазых интеллектуальных разбойников —
Ему уже приходилось замечать в других колледжах, что молодежь утратила почтение к громким фразам, но по-настоящему он понял это только сейчас, когда возвратился домой; и хотя его слушала тысяча с лишним студентов, он не мог заставить себя разглагольствовать больше двадцати минут. С начала до конца его торжественной речи ему, точно звон в ушах, не давал покоя вопрос: «Может, мне не поучать их надо насчет свободы и мужества, а самому у них поучиться?»
Обычный апломб отчасти вернулся к нему только вечером, когда в кругу старых знакомых, собравшихся у ректора, его стали почтительно-довольно почтительно — расспрашивать о личной жизни, симпатиях и антипатиях таких Великих Людей, как губернатор Близзард, сенатор Балтитьюд, Майло Сэмфайр и в первую очередь оглушительная, радиогеничная Уинифрид Мардук Хомуорд.
— Прекрасные, благородные люди, — вздохнул он, — а между тем вы не поверите, как часто меня тянет от них сюда, в этот тихий академический мирок.
— Это потому, что вы давно у нас не были. Вы забываете, что мы здесь тоже по мере сил выпускаем немало шарлатанов, — сказал старик Икинс, заслуженный профессор в отставке.
Доктор Плениш не был даже уверен, произвел ли он на Икинса впечатление своей секретной информацией о новых самолетах, проектируемых для английской армии.
«Эти старики черт знает до чего осведомлены, — думал он с тревогой. — Они, видно, много читают и разбираются в европейских делах, чего нельзя сказать обо мне!»
Только лицо мистера Придмора — председателя попечительского совета колледжа — выражало нескрываемое восхищение.
Доктор Плениш порадовался: «Вот на кого я могу опереться. Хорошо бы нам снова быть соседями. И еще Текла!»
Он заметил, что обращения «доктор» и «профессор» стали выходить здесь из моды. Даже старый формалист Остин Булл охотнее откликался на простое обращение «мистер». Сначала доктор Плениш встревожился. Уж не значит ли это, что страна восстает против своих почтенных титулованных авторитетов? А потом ему подумалось, что не так уж плохо было бы превратиться из «доктора» просто в «мистера Плениша».
И хоть разок сказать полковнику: «Послушайте вы, Мардук!»
Когда ученая братия разошлась и Текла, неожиданно поцеловав его, убежала домой, Остин Булл потрепал его по плечу и заговорил медленно и серьезно:
— Гид, будущей весной я ухожу в отставку. Как вы относитесь к мысли стать ректором Кинникиника? Помнится, когда вы уезжали отсюда, я позволил себе ряд необдуманных замечаний по вашему адресу. Теперь я понимаю, что во мне говорила зависть. Я очень хотел бы видеть вас ректором и знаю, что часть попечителей разделяет мое мнение. Во всяком случае, шансы у вас есть. Что вы скажете?
— Это очень великодушно с вашей стороны. Спасибо. Я… я об этом подумаю.
— Можете подождать с решением до осени.
— Я подумаю, соберусь с мыслями…
А собраться с мыслями ему было необходимо, потому что перед его глазами одновременно возникли котенок на высоком клене, недоверчивая улыбка голоногой студентки, грозно сдвинутые брови полковника Мардука, маленький кабинет ректора Булла в клубах сигарного дыма, восторженная двадцатипятитысячная аудитория в Мэднсон-сквер-гарден — и губы Пиони, умевшие и просить поцелуя и сжиматься от злобы.
Выйдя на веранду, он посмотрел влево и увидел домик, когда-то стоявший здесь, увидел призрак девушки, что так весело прибежала ночью к молодому профессору. В то время она еще не приобщилась к миру славы и филантрёпства. Она была такая милая!
Теперь он одинок. Нет, что-топредпринять необходимо.
Однажды некий человек, приговоренный к смерти, стал думать обо всех местах, где ему хотелось бы снова побывать, а в жизни он много путешествовал и знал в этом толк, и вот он выбирал, куда поехать — на Капри или в Калифорнию, и рисовал себе то мыс Лобос, то Кармел, и высчитывал, что если бы продать несколько акций, ему хватило бы денег на дорогу, но потом он вспомнил, что бензин теперь нормирован, а кроме того, завтра в восемь часов утра его повесят.
Доктор Плениш сидел в своей комнате и думал, что, став ректором Кинникиника, он будет зарабатывать меньше, чем в ДДД; что уже не придется ездить в отдельном купе спального вагона, где есть своя уборная и можно раздеться стоя, как подобает почтенному человеку преклонных лет, и где, чтобы отдохнуть после утомительного выступления, можно закурить сигару и любоваться колечками дыма. Смущало и то обстоятельство, что он перезабыл все, что знал когда-то в области литературы, истории и других наук, для преподавания которых недостаточно возглашать «Наша святая обязанность — познать бремя и тяготы борьбы», а нужно в дополнение к дару красноречия оперировать датами и фактами.
Считается, что заниматься всеми учебными делами колледжа ректор предоставляет декану, а на себя берет более высокую задачу — собирать деньги с окончивших. Но и ректор не всегда гарантирован от соприкосновения с любознательными студентами.
Тут он одернул себя. Вот и хорошо. Это вызов, и он его примет. Он снова возьмется за книги. Разыщет свои старые учебники и будет их читать. Ему всего пятьдесят лет. Через пять лет он снова будет знать столько же — почти — сколько любой студент.
Все равно попробовать нужно. Сюсюканье Уэйфиша, кривлянье Шерри Белдена, тоталитарные доктрины Мардука, скоростные лифты, набитые острыми, энергичными локтями, филантрёпы, стимулянты, нескончаемые дебаты об Условиях и Положениях и Уинифрид Хомуорд, Говорящая Женщина — разве это жизнь?
Он прошелся по городку, увидел коттедж, где протекли первые годы их совместной жизни с Пиони. 1 огда его белые стены сверкали чистотой. Теперь в нем жил преподаватель, у которого было пятеро детей и больная жена; домик стоял грязный и унылый, словно заброшенный сюда из трущоб фабричного города.
Доктора Плениша охватило острое желание заново покрасить его; но как ни старался он вызвать на порог образ молодой Пиони, дом по-прежнему дразнил его пустотой и молчанием.
Он побрел в колледж, заглянул в кабинет декана — свои прежние владения. Новый декан сказал: