Гигиена убийцы
Шрифт:
Толстяк залился гадким смехом.
— Ваш блеф! Великолепно! Вы думаете, будто способны надуть меня?
— Я имею все основания так думать, потому что сделала это.
— Эх вы, самонадеянная пустышка! Да будет вам известно, блеф — это выкачивание информации. А вы ничего из меня не выкачали, потому что я сам выложил вам всю правду с первого хода. С какой стати я стал бы скрывать, что я — убийца? Правосудия мне бояться нечего, меньше чем через два месяца я умру.
— А как же ваша посмертная
— Она от этого только ярче воссияет. Я уже вижу витрины книжных магазинов: «Претекстат Тах, Нобелевская премия убийце». Мои книги будут раскупать, как горячие пирожки. То-то порадуются издатели. Поверьте, это убийство — большой подарок для всех.
— Даже для Леопольдины?
— Особенно для Леопольдины.
— Вернемся в двадцать второй год.
— Почему не в двадцать пятый?
— Вы слишком торопитесь. Я не могу пропустить эти три года, они — главное в этой истории.
— Истинная правда. И поэтому рассказать о них невозможно.
— Вы, однако, рассказали.
— Нет, я написал.
— Давайте обойдемся без словесных игр.
— Вы это говорите писателю?
— Я сейчас беседую не с писателем, а с убийцей.
— Это одно и то же лицо.
— Вы уверены?
— Писатель, убийца — две стороны одной медали, два спряжения одного глагола.
— Какого глагола?
— Самого редкого глагола и самого трудного: глагола «любить». Не забавно ли, что авторы школьных учебников грамматики избрали для парадигмы глагол с самым непостижимым смыслом. Будь я учителем, давно заменил бы этот эзотерический глагол каким-нибудь попроще.
— Убить?
— Убить тоже не так просто. Нет, каким-нибудь тривиальным и доступным глаголом — голосовать, рожать, интервьюировать, работать…
— Какое счастье, что вы не учитель. А вы знаете, что необычайно трудно добиться от вас ответа на вопрос? У вас просто талант уклоняться, менять тему, вилять. Приходится постоянно призывать вас к порядку.
— Я польщен.
— Но на этот раз вы не отвертитесь: двадцать второй — двадцать пятый годы, прошу, вам слово.
Тягостное молчание.
— Хотите карамельку?
— Господин Тах, почему вы мне не доверяете?
— Я вам? Да ничего подобного. Положа руку на сердце — не представляю, что я мог бы сказать вам. Мы были совершенно счастливы и любили друг друга божественной любовью. Ну что еще я могу вам рассказать, кроме подобных глупостей?
— Я вам помогу.
— Я готов к худшему.
— Двадцать четыре года назад, с наступлением литературной менопаузы, вы оставили неоконченный роман. Почему?
— Я говорил это одному из ваших коллег. Всякий уважающий себя писатель должен оставить хотя бы один неоконченный роман, иначе он не тянет на классика.
— И много вы знаете писателей,
— Ни одного не знаю. Я просто оказался хитрее всех: пожинаю при жизни лавры, которые всем прочим достаются лишь посмертно. У начинающего писателя неоконченный роман выглядит оплошностью, юношеской слабостью пера; но у великого писателя, признанного классика неоконченный роман — это высший изыск. Знаете, «прерванный полет гения», «духовный кризис титана», «бремя неизреченного», «перфекционизм Малларме» — одним словом, это себя оправдывает.
— Господин Тах, вы, кажется, не поняли вопроса. Мне неинтересно, почему вы оставили неоконченный роман, — я спрашиваю, почему вы оставили этот роман неоконченным.
— Ну, в процессе его написания я вдруг вспомнил, что еще не сваял неоконченного романа для укрепления моей славы, опустил глаза на лежащую передо мной рукопись и подумал: «Почему бы не этот?» После чего отложил перо и больше не добавил ни строчки.
— Не надейтесь, что я вам поверю.
— Отчего же?
— «Отложил перо и больше не добавил ни строчки», говорите вы? Скажите лучше: «Отложил перо и больше никогда не написал ни строчки». Не странно ли, что после этого пресловутого неоконченного романа вы бросили писать окончательно и бесповоротно, — вы, писавший ежедневно целых тридцать шесть лет?
— Должен же я был когда-то остановиться.
— Но почему именно тогда?
— Не ищите скрытого смысла в таком банальном явлении, как старость. Мне было без малого шестьдесят, и я ушел на покой. Что может быть естественнее?
— Отложили перо, и больше ни строчки — неужели вы состарились в одночасье?
— А что такого? Вы думаете, стареют каждый день? Можно прожить десять, двадцать лет, не старея, а потом вдруг, без особой на то причины, состариться на эти двадцать лет за пару часов. С вами тоже так будет, вот увидите. Посмотритесь однажды вечером в зеркало и подумаете: «Боже мой, с утра я постарела лет на десять!»
— Без причины? В самом деле?
— Без какой-либо иной причины, кроме неумолимого времени.
— Легко валить все на время, господин Тах. А вы ведь ему помогли, я бы даже сказала, обеими руками.
— Рука, вместилище наслаждения писателя.
— Руки, вместилище наслаждения душителя.
— И в самом деле, приятнейшая штука — удушение.
— Для того, кто душит, или для того, кого душат?
— Увы, мне знакомы ощущения только одной из сторон.
— Ничего, у вас все впереди.
— Что вы хотите этим сказать?
— Сама не знаю. Вы меня совсем заморочили. Расскажите мне об этой книге, господин Тах.