Гильгамеш
Шрифт:
Старик советник сокрушенно качал головой, видя, что Ага находится в том состоянии яростного возбуждения, когда здравые речи не находят пути к его сердцу. Поход на Урук был решен, вопрос стоял лишь о том, когда он начнется. Согласно традиции, вначале отправлялись послы, лишь по возвращении которых герой собирал своих слуг, свою дружину в поход за славой. Послы были отправлены и на этот раз — Ага наказал, чтобы они требовали земли, воды, поклона людей Урука перед людьми Киша. Вдобавок ко всему послы имели задачей говорить о десяти мерах бирюзы, которые Урук, якобы, должен был еще Эн-Менбарагеси.
Послов-то Ага отправил, но ревность породила такое нетерпение, что уже через несколько дней он приказал собирать своих удальцов-героев.
— Быстро
Те соглашались, но не скрывали удивления. Ага выбрал не самое подходящее время для похода. Вода начинала прибывать: пришло время, когда поднимался уровень рек, когда влага переполняла колодцы, и крестьяне разбирали плотинки, пуская ее на поля. «Бежать» по дорогам будет очень нелегко, ибо в это время года их пересекает множество потоков, и с каждым днем количество потоков все больше.
— А мы не побежим по дорогам! — отвечал сомневавшимся Ага. — Мы погрузимся в лодки, удары шестов, весеннее течение погонят нас вниз, на юг. Канал, Евфрат — и мы у цели!
«Вот оно!»— улыбался про себя Большой, узнав о прибытии кишского посольства. Он вовремя достроил стены, вовремя справил празднества, на которых город буквально плескался в морях браги, мяса, женской ласки. Словно награждая за расторопность, боги пустили северные воды. На время город опустел — крестьяне регулировали потоки влаги, превращавшие их поля в заводи, веерообразно рассеченные дамбами. Когда паводок поднялся до максимального уровня, узкие ворота, через которые поля сообщались с каналами, забили глиной и теперь не одну седьмицу текучая с полуночных гор вода будет унавоживать, оплодотворять землю. Удовлетворенные, люди возвратились в город, предавшись долгожданному безделию. Их разговоры стали вальяжно-величественны, а лики горды — теперь они имели возможность осмыслить, увидеть то, ради чего столько дней гнули спины.
Стены возвышались так высоко, что, подобно Кулабу, были видны из любого места города. По вечерам мягкая их тень закрывала западные кварталы, а потом медленно наползала на весь Урук. Они присутствовали при любой встрече, любом разговоре, случавшемся на улицах города. Непривычная ровная линия, опоясавшая Урук, сделала горизонт уже — к этому нужно было привыкнуть, но даже до появления привычки без удивления наблюдать, ощущать краем глаза белеющие на солнце зубцы стены, урукцы всем сердцем прониклись чувством уважения к самим себе и уверенностью в грядущем спокойствии.
Послы Аги Кишского ворвались в самодовольное спокойствие как камень, пущенный в неподвижное, уснувшее на безветрии озерцо. Город узнал об их прибытии быстро и вскорости сбежался к храму Э-Аны, месту, где, по традиции, владыки Урука принимали вестников от соседних владык. Догадываясь, о чем идет речь, горожане чесали затылки, оглядывались на стены и недоумевали, отчего так долго разговаривает с посланниками их Большой.
А Гильгамешу в это время неожиданно пришлось выдерживать борьбу со Старшими города. Главы кварталов, старшие посвященные храмов, собравшиеся, дабы послушать ишские речи, пришли в смятение от угроз Аги.
— Поклонись ему! — кричали они Гильгамешу. — Мы первые поклонимся и народ заставим. Лишь бы ты поклонился. Что бирюза! На будущий год купцы с востока привезут нам гораздо больше. Не сразим мы оружием Киша, люди Аги непобедимы, неудержимы. Даже вместе с Энкиду вы не устоите перед ними!..
Насупленный, оглушительно сопящий, с огромной палицей в руках стоял Энкиду за спиной сидящего на возвышении Гильгамеша. Глаза Большого метали молнии, он почти охрип, пытаясь перекричать Старших Урука. Потерявшись после первых возражений, вначале он пытался мягко убедить их, но, сообразив, что эти люди привыкли слышать от него другое, возвысил голос. Однако все было напрасно. После смерти Лугальбанды прошло двадцать два года, и город отвык от соревнования за славу. Взращивая, воспитывая нового Большого, город с легким сердцем относился к возвышению других земель и не испытывал никакого унижения от того, что время от времени приходилось оказывать знаки внимания надменному Кишу. Мысль о том, что спустя короткое время близ ворот появится могучий Ага, приводила старцев в трепет.
— Склони голову, дай земли и воды, — почти в панике настаивали они. — Чего проще! Пусть он сидит в своем Кише и ищет славу на севере!
Гильгамеша снедало безумное желание выхватить из рук Энкиду дубину и броситься в самую гущу трусливых старцев. Они мешали, как же они мешали ему! Закусив зубами суставы больших пальцев, он с мучительным напряжением сдерживал звериный вой, рвущийся из груди. Как ни страшен был Ага Старшим, такого Гильгамеша они не видели никогда и то один, то другой, поперхнувшись, останавливались на полуслове — стоило по их лицам скользнуть жгучему синему огню его глаз. Однако старцев собралось много, заткнуть взглядом глотки всем Большой не мог. Он застонал, вцепившись в свои волосы и чувствуя, что сейчас бросится убивать. Однако на его плечо легла большая, теплая, волосатая ладонь и негромкий, старательно выговаривающий слова голос Энкиду произнес: «Выйди к народу!». Гильгамеш встрепенулся.
— Верно!
Дождавшись, когда глотки Старших устали, он поднялся с кресла.
— Не склоню голову! Нет! — громогласно заявил он. — Идем за мной!
Сопровождаемый Энкиду, Большой стремительно спустился с возвышения и направился к выходу из храма. Старшие города нестройной, встревоженной толпой устремились за ним. В дверях возникла давка и, когда, пыхтя, пихаясь локтями, последние вышли на площадку, с которой была видна прилегающая к храму площадь, Гильгамеш уже держал речь перед народом.
— Мужи Урука! Ага Кишский требует от нас склонить головы, пасть на колени, стать рабами. Словно мы — бормоталы, живущие в деревнях без оград и не знающие оружия. Всю жизнь ходя в земли дикого люда, испугав славой соседей, он думает, что все черноголовые растянутся перед ним ликом ниц. Он забыл про отца моего Лугальбанду, забыл про деда Энмеркара, раньше всех ходившего в восточные земли. Он словно бы не слышал про наши стены. Нам ли бояться его! — Остановившимися, потемневшими от напряжения глазами Гильгамеш обвел урукцев. Кричал он нараспев, бессознательно и удачно подражая речитативу, которым в храмах славили богов. — Урук, Кулаб — божьих рук работа! Храм Э-Ана, с которого я говорю вам, спустился с небес — оставят ли нас боги? Уту, Инанна, Ану — всем им Урук угоден, к ним каждый день поднимаются с жертвенников жирные дымы. Наши стены касаются облаков и туч, Ага с них будет казаться меньше муравья — куда тягаться Кишу с Уруком! Да и много ли войск у Аги? Его «храбрецы» ни разу не сражались с настоящими храбрецами, они пьют и едят вволю, леность и наглость делают их ряды слабыми. Если мы будем согласно дышать ради защиты города, то сразим Киш оружием. Во имя Ана, Уту, Инанны обагрим наши топоры кровью, а стены увенчаем славой!
Старшие, наверное, продолжали бы возражать. Но такой слаженный вопль вырвался из уст урукцев, так ладно взметнулись вверх руки со сжатыми кулаками, что слова застряли в глотках, дыхание перехватило, а уши заложило, словно от удара грома. Обернувшись к старцам, Энкиду ковырял в носу и насмешливо скалил почти звериные зубы.
Слаженно вырывали воины шесты из вязкого ила, покрывавшего дно канала. Перебирая руками, поднимали их вверх и снова устремляли вниз, подталкивая лодки вперед. Течение и так несло широкие тростниковые челны на юг, но Ага хотел бежать и потому приказал работать шестами, помогая полночным водам. Герои сменяли друг друга через равные промежутки времени, отдыхали, подкреплялись пищей и разглядывали проплывающие мимо местности.