Гилморн

Тиамат

Я опасаюсь, что он все замечает, несмотря на то, что они ведут себя с ним приветливо и ровно, и нарочно их дразнит. Он бывает насмешлив и резок, а иногда высокомерен. Только я знаю, что так он пытается скрыть свою уязвимость, заглушить свою боль. Он словно в каждый момент ждет удара и готовится его отразить. Против воли я вспоминаю слова, которые шептал Лаэллин в горячечном бреду, и жуткие видения встают перед моим мысленным взором, и я не могу их отогнать: каменные подвалы, железные решетки, скованное обнаженное тело, отданное на поругание слугам Саурона… Но он не хочет, чтобы его жалели. По молчаливому уговору мы никогда не вспоминаем о

том, что он был в плену, и я раньше отрежу себе язык, чем хоть одно слово жестокого напоминания сорвется с моих губ. Другие тоже не расспрашивают его. Никто не хочет думать о том, каково пришлось созданию Света под крылом Тьмы. Они предпочитают видеть перед собой лишь надменного лихолесского синда.

Они не знают другого Гилморна — такого, каким его вижу я. Моего друга, который умеет шутить и смеяться добродушно, а не зло. А когда он улыбается робкой, смущенной улыбкой, опустив ресницы, я чувствую, что мое сердце тает, как лед под палящим солнцем. Он мог бы попросить меня о чем угодно, я бы сделал для него все. Но сейчас ему нужен только покой и дружеское участие.

Мне нравится делать ему подарки. Он так любит серебро и драгоценные камни, красивую вышивку и тонкое стекло, старинные кинжалы и легкие тисовые луки. Я даже подарил ему сережку взамен той, с которой он вернулся из плена, хоть сережки носят только нисси и варвары с юга. Я давно уговаривал его избавиться от этой вещи, но он не соглашался.

— У меня красивые уши, а сережка привлекает к ним внимание.

И тогда я своими руками сделал для него колечко из мифрила и украсил его затейливой резьбой и аквамарином под цвет его глаз. Улыбка моего лихолесского друга была для меня лучшей наградой. С восхищенным возгласом он примерил мой подарок у зеркала, а потом долго смотрел на сережку из черненого серебра с зеленой эмалью в своей ладони.

— Так много воспоминаний, — прошептал он и взмахнул рукой. Миг — и крошечное колечко исчезло в бурном потоке. — Если бы от них было так же легко избавиться.

После нашего разговора в ночь, когда мы напали на крепость и вывели оттуда пленных эльдар, мы с ним очень быстро сблизились. Вначале я боялся, что ему будет тяжело видеть меня — второго из эльдар, кто знал его страшную тайну. Тогда я думал: он улыбается мне, потому что считает, что обязан быть приветливым со своим спасителем? Или он действительно рад меня видеть? Потом все сомнения меня покинули, и я почувствовал, как узы дружбы между нами крепнут день ото дня. Я пригласил его погостить в Имладрисе, не только потому, что не хотел с ним расставаться, а потому еще, что надеялся на помощь Элронда, на целительную силу дружеского общения и новых впечатлений.

Телесно он пострадал меньше остальных, которых заставляли работать в шахтах, хотя обращались и кормили на удивление сносно. Но дух его был подавлен постигшими его несчастьями. Когда мы поднялись в лодках вверх по Андуину и достигли Лориэна, где оставили ослабевших эльдар набираться сил, я предложил ему не возвращаться пока в Лихолесье. Иногда тому, кто пережил несчастье, тяжело бывать в родных местах, где все говорит о былых днях безмятежной радости. Ему нужно было отвлечься от грустных мыслей, а что может послужить этому лучше, чем вид серебристых водопадов Имладриса, его садов, мраморных куполов, воздушных мостов и галерей. И тогда он послал во владения Трандуила весточку о своем спасении и отправился со мной.

Уже три месяца он в Имладрисе. Я стараюсь делать все, чтобы развлечь его

и доставить ему радость. Он любит прогулки по лесам вдвоем, катание в лодках, любит, когда я учу его обращаться с мечом, когда я вспоминаю о Валиноре, о Гондолине, о Войне Гнева. Глаза его горят, когда он просит: «Дэл, расскажи мне про Манвэ! Ведь ты его видел?» Опять это прозвище, которое он мне дал и от которого никак не хочет отвыкнуть: мое единственное за всю жизнь эпессе. «Я хочу, чтобы никто к тебе не обращался так, как я». Когда он хочет меня подразнить, то называет «Глорфи», и тогда я не могу удержаться от смеха, так забавно это звучит. Раньше я никогда не был веселым и смешливым, но ему легко меня рассмешить. Он умеет изрекать с серьезным видом всякие глупости, а еще он остер на язык и за словом в карман не лезет. Иногда шутки его выходят за рамки общепринятых приличий, но даже тогда я не могу на него сердиться. Сердиться на него совершенно невозможно, на укоризненные взгляды он отвечает веселой улыбкой и невинным хлопаньем ресниц.

Временами я все-таки удивляюсь этому. Я слышал, что лихолесские синдар и нандор отличаются свободными обычаями и легким нравом, даже по сравнению с галадрим, а уж тем более с сумрачными нолдор. Но странно слышать в речи эльда отзвуки цинизма и непристойной грубости людей. Я страшусь думать, что влияние смертных было слишком сильным, что оно могло хоть как-то отразиться на натуре Перворожденного, и я прошу Валар, чтобы они помогли ему поскорее от него избавиться. Пусть следы, которые оставила на нем Тьма, будут стерты как можно быстрее.

Мы проводим очень много времени вместе, расставаясь, лишь когда военные дела требуют моего присутствия. Но иногда он ищет уединения, и в последнее время это происходит все чаще. Он прячется от всех, даже от меня, и я стараюсь его не тревожить, хотя мне не хочется оставлять его одного, наедине со своими мыслями. Когда я нахожу его где-нибудь в беседке у водопада, его невидящий взгляд устремлен в пространство, а ресницы влажны, будто бы от водяной пыли, рассеянной в воздухе. Но я уверен, что если проведу по ним языком, то эта влага окажется солона, как морская вода.

— Друг мой, что тебя тревожит?

Я долго собирался с духом, чтобы начать этот разговор. Кажется, что проще — сесть рядом с ним на скамью, улыбнуться ласково, заглянуть в лицо и задать простой вопрос, исполненный дружеского участия. Но кто осудит меня за то, что я так долго не решался бередить его душу, растравлять его раны… Лишь одна только мысль подтолкнула меня: Гилморн должен знать, что его друг волнуется и печалится о нем.

— Когда я привез тебя сюда, то думал, что время будет для тебя лучшим целителем. Но прошло уже много дней, а ты все больше замыкаешься в себе и погружаешься в отчаяние все глубже. Скажи, Гилморн, что тебя гнетет? Может быть, имладрисские эльдар неприветливы с тобой? Или ты тоскуешь по Лихолесью?

— Ах, не спрашивай меня об этом, Дэл, — ответил он, вздыхая.

Но я был настойчив и продолжал:

— Мое сердце сжимается от жалости при виде того, как печаль омрачает твое лицо, как ты бежишь от общества прочих эльдар и даже от меня, бросаешь и арфу, и упражнения в стрельбе из лука…

Он отвернулся, глухо пробормотав:

— Если бы ты знал, что меня тревожит, то не чувствовал бы жалости!

— Неужели ты думаешь, что я могу отвернуться от тебя? Позволь мне помочь тебе, Гилморн, я ради тебя готов на все! — и с этими словами я взял его за руку.