Гильза с личной запиской
Шрифт:
– Виктор.
– А я вам, ребята, гостинец от наших летчиков привез. – Мамкин достал из кармана пирожки, завернутые в вощеную бумагу, похвалился: – С повидлом. Один пирожок одному Виктору, второй – другому. И – привет от командира нашей эскадрильи товарища Игнатенко.
– Витька к нам в отряд просится, но его не берут, – пожаловался Климович.
– Может, мне походатайствовать перед командиром? – предложил Мамкин.
– Бесполезно. – Климович поддернул на плече автомат и махнул рукой. – Уже пробовали, только командир показал нам радиограмму, где
– М-да. – Мамкин с озабоченным видом поправил на голове шлемофон, проверил расшатавшуюся кнопку на ремешке – не вылетела ли? Нет, не вылетела. – Раз так, то я, наверное, бессилен.
– А там, за линией фронта, нельзя с кем-нибудь поговорить? А, дядя Мамкин?
– Главный партизанской штаб, Вить, находится не за линией фронта, в соседней землянке, а в Москве… Получается, что нельзя. Извини, конечно, но дело обстоит именно так… До Москвы я не дотянусь.
– Жалко. – Витька Климович заметно сник, зашмыгал носом.
Пирожок он уплел в один присест, махом. Проглотил, можно сказать, и расплылся в озабоченной бледной улыбке.
– Вкусно.
Второй Витька последовал за ним. Только расправлялся он со своим пирожком медленно, смаковал угощение, откусывал по крохотному кусочку, языком слизывал повидло, меленько работал зубами, давя прожаренное тесто – давно не ел русских пирожков… В оккупации, конечно, можно и онемечиться.
– А вот еще что есть. – Мамкин достал из планшетки небольшой плоский брикет, обернутый фольгой. – Еще кое-что… – Отдал брикет Климовичу. – Раздели пополам. Это, ребята, ваш летный паек.
В это время из леса выскочили двое саней. На передних санях Мамкин разглядел командира партизанского отряда Сафьянова. Бороду он себе малость укоротил и соответственно – помолодел. На груди у Сафьянова висел автомат с круглым диском – наш, советский, – ППШ.
В санях сидело человек шесть партизан. Во вторых санях стоял трофейный станковый пулемет и также сидели партизаны – прибыла смена аэродромного караула.
Кукурузник был уже полон и можно было взлетать, но Мамкин решил поговорить с командиром – вдруг что-нибудь удастся сделать для Витьки? Причем неважно, для какого Витьки, первого или второго, – дело-то общее.
Сафьяныч сам направился к самолету – пожать благодарно руку: хорошо, что Мамкин не забывает партизан, мог ведь улететь куда-нибудь еще, но нет, – летчик, проделав небесную дорожку в отряд, каждый раз возвращается сюда, вывозит настрадавшихся ребят… Сафьяныч пожал пилоту руку. Спросил по-дежурному быстро, глотая слова:
– Все в порядке?
– Все, – ответил Мамкин, – только вот… – Он замялся, не знал имени-отчества командира, а назвать его Сафьянычем, как называли партизаны, было неудобно.
– Чего только? – Командир отряда вопросительно поднял брови.
– Да вот… Один юный партизан просит за своего приятеля, чтобы того оставили в отряде…
– Витька Климович, что ли? Я же ему все объяснил. Если я не выполню приказ и кого-нибудь оставлю у себя – пойду под трибунал.
– Я ему тоже об этом сказал, но – дело молодое, горячее, знаете…
– Единственное, что я могу сделать – парнишку этого, Вепринцев его фамилия, кажется… – отправить на Большую землю с последним самолетом. Так что еще неделю с лишним он может провести в отряде.
– Спасибо за это. – Мамкин неуклюже приложил руку к груди – ну будто из фильма срисовал этот жест. – Это тоже много. Ну, я полетел!
– Счастливо, друг! Всегда ждем тебя, – торжественно и как-то очень церемонно объявил Сафьяныч, и Мамкин полез в самолет – надо было проверить, как устроились ребята среди неудобных фанерных конструкций.
Через несколько минут он запустил мотор, сделал перегазовку – движок покорно загремел, крылья самолета затряслись, и У-2, дернувшись резко, стронулся с места, наехал лыжами на небольшой сырой сугроб, небрежно смял его и пошел на взлет.
Мальчишкой, когда жил в деревне, Мамкин не раз видел, с какой радостью иная хилая лошаденка бежит домой – телега может рассыпаться от непомерной скорости. А скоростенка-то часто бывает в два раза выше той, с которой лошадка утром, выспавшаяся, отдохнувшая, отправлялась из конюшни в поле. Да и дорога домой часто бывает значительно короче, чем дорога из дома. Это закон.
Так и кукурузник. Взлет прошел лихо, легко, без перегазовок и разных объяснений с машиной, – иногда Мамкин объяснялся с самолетом и, если честно, вообще считал его живым существом, имеющим душу, сердце, память и вообще все, что имеет человек. И самолет уговорам поддавался – к летчику Мамкину он относился с уважением… Ну кто после этого скажет, что у кукурузника нет души?
Температура в небе немного сползла вниз, на земле было теплее, чем здесь, среди облаков, сверху косым потоком сыпались белые влажные перья, крутили виражи перед пропеллером и, перемолотые в пыль, уносились в разные стороны…
Мамкин прислушался: как там сзади ребята, все ли с ними в порядке, не стучат ли кулаками по обшивке? Нет, вроде бы не стучат, в «трюме» было тихо.
Чем ближе подходил кукурузник к линии фронта, тем лучше делалась погода, тем яснее становилось небо. «Весна берет свое», – отметил Мамкин. На душе было тревожно.
Все приключения, которые когда-либо выпадали на его долю, он чувствовал заранее, так было всегда. И вообще он считал это едва ли не обязательным условием своей фронтовой жизни.
Предчувствие не обмануло его: справа он засек двух «мессеров», идущих на небольшой высоте. «Опасные волки, – мелькнуло у Мамкина в голове, – идут на высоте, которая доступна только опытным фрицам. Начинающие на ней не ходят. Уж не те ли это волки, которых я видел в прошлый раз?»
Он ощутил необходимость немедленно куда-нибудь нырнуть, спрятаться, уйти в первое подвернувшееся плотное облако, чтобы «мессеры» не засекли кукурузник, не кинулись на него, как два шакала на утенка, случайно вылезшего из воды на берег…