Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера
Шрифт:
Я видел, с каким напряжением он ожидал моего вердикта. Но мне не осталось иного выбора, кроме как заверить его в том, что фотография подлинная и никакого монтажа там нет.
Однажды со мной произошел случай, который мог закончиться для меня очень плохо. Я слонялся по «Вольфшанце», не имея особого занятия, включил радио и вдруг понял, что слушаю Лондон. Хотя я знал, что это строго запрещено, мне было очень любопытно узнать, что говорят на другой стороне, так что я немного послушал.
«Мистер Черчилль прибыл в Каир, – сказал диктор, – где принял
Чуть позже мне позвонил Линге, камердинер Гитлера, и попросил зайти к фюреру. Была уже поздняя ночь, а место, где я жил, находилось среди высоких деревьев примерно в девяноста метрах от бункера Гитлера. Гитлер встретил меня обычным вопросом:
– Ну, что нового?
Слова британского диктора все еще крутились у меня в голове, и я легкомысленно сказал:
– Похоже, у этого Черчилля девять жизней! Представьте, он приехал в Каир!
– Кто вам сказал? – заинтересовавшись, спросил Гитлер.
Я весь похолодел! По очевидным причинам я не посмел сказать ему, что слушал вражеское радио.
– А-а… м-м… э-э… да мне сказали двое эсэсовцев, которых я встретил по дороге, – ничего лучше этого я не смог выдумать на скорую руку.
– Вероятно, с телефонной станции, – сказал он. – Позвоните на станцию и спросите, когда пришло известие.
Я прилежно выполнил указание.
– Говорят, что им ничего об этом не известно, – сказал я.
– Скажите, чтобы сейчас же позвали мне Риббентропа!
Было уже три часа ночи, но в конце концов Риббентроп взял трубку.
– Мне только что сообщили, что Черчилль в Каире и проводит смотр британским войскам! Мне сказал фотограф! А вы со всем вашим министерством, разумеется, ни сном ни духом!
В ярости Гитлер швырнул трубку на рычаг, а меня раздирали противоречивые чувства. Я представлял себе, как, должно быть, злится сейчас Риббентроп. (В 1945 году я нашел книгу о министерстве иностранных дел, где упоминается эта ночь и рассказывается о том, как весь остаток ночи министерство в полном составе лихорадочно искало источник зловещего сообщения!)
Гитлер никак не мог успокоиться; прошел час, по-прежнему никто ничего не докладывал. Он резко повернулся и послал за Гиммлером, который жил километрах в пятидесяти от ставки. Приехав, он тут же отдал приказ об общем построении, на которое также должны были явиться все караульные СС и персонал телефонной станции. В сопровождении Гиммлера мне пришлось пройти вдоль ряда, пристально вглядываясь в лица. Естественно, я никак не мог опознать моих «информантов», и я без особой находчивости приписал свою неудачу ночной темноте. Поистине, ситуация становилась все более тягостной!
Я заметил, что Гиммлер смотрит на меня подозрительно. Вдруг он повернулся к строю и сказал, что, если двое упомянутых офицеров сделают шаг вперед, они не понесут никакого наказания. Никто не двинулся с места, и мы молча вернулись в бункер Гитлера. Чуть позже из Берлина доложили: «Ваша информация верна!» В остаток ночи Гитлер был гораздо менее дружелюбен со мной, чем обычно, и в серых проблесках
– Я лишь хотел напомнить вам, мой дорогой друг, что ни министры, ни вы, ни кто другой не должны слушать вражеское радио! Фюрер ожидает, что его приказ будет строго соблюдаться – даже вами!
Гитлер хотел, чтобы его постоянно держали в курсе событий, но всегда ненавидел, если ему докладывали о какой-нибудь неприятности.
Он не любил ситуаций, когда ему приходилось проявлять мягкость, ибо он считал это ослаблением существующих законов. В его личной канцелярии был отдел под началом рейхсляйтера Боулера, который разбирался с прошениями по семейным обстоятельствам. Очень немногие прошения подавались лично Гитлеру, большинство из них отклонялись в кабинете Боулера.
Так как после прихода Гитлера к власти я не занимал никакой официальной должности, но оставался частным лицом, я имел доступ к Гитлеру совсем с другой стороны. Другие люди являлись к Гитлеру с докладами, я же приходил с ним поговорить. Очень часто в разговоре я как бы невзначай бросал какую-нибудь фразу, которая имела скрытый смысл, поскольку мне бы никогда не дали обратиться к нему непосредственно с этой темой; но всякий раз, когда мне таким манером удавалось ненавязчиво вложить в его голову какую-то мысль и он сам поднимал этот вопрос, обычно я добивался чего хотел. Много раз Гитлер отменял распоряжения после того, как соглашался с тем, о чем я окольными путями отваживался ему намекнуть.
И Борман, и Геббельс считали меня «доносчиком», так как в основном то, что мне удавалось сказать Гитлеру, рикошетом ударяло по ним. К тому же однажды он сказал мне в присутствии Бормана:
– Гофман, вы мост, связывающий меня с народом!
Быстро распространились слухи о том, что я «имею подход» к Гитлеру, и меня стали заваливать всевозможными прошениями и ходатайствами.
В числе прочих, обратившихся ко мне за помощью, был актер Ганс Мозер, которого по приказу Геббельса не допускали ни до сцены, ни до экрана на том основании, что его жена была неарийского происхождения! В Вене Мозер умолял меня вмешаться и поговорить с Гитлером, и я обещал ему выполнить просьбу. Первая удобная возможность представилась после того, как в рейхсканцелярии прошел показ одного из фильмов Мозера, который Гитлеру явно очень понравился.
– Публика очень любит Мозера, – сказал я, – ей не понравится, если ему запретят играть только из-за жены. Да вам же самому всегда нравились его фильмы!
Я ковал железо, пока горячо. После фильма Гитлер еще пребывал в хорошем настроении и от души согласился со мной. Так запрет на Мозера был снят.
Едва ли проходил один день без того, чтобы я не получал какую-нибудь петицию. Одна из них глубоко меня тронула. Обезумевшая от горя мать написала мне, что ее сын, очень талантливый молодой художник, оказался замешанным в деле о государственной измене и был приговорен к смертной казни.