Гладиаторы
Шрифт:
Но в эту минуту рассуждение гладиатора было прервано движением багряной завесы и появлением Плацида, который предстал своим посетителям во всем своем блеске и красоте, уже вполне одетый.
Трибун обладал по крайней мере одним неоспоримым достоинством, оказывающим огромные услуги человеку, выступающему на том поприще, где необходимы энергия и постоянная бдительность: у него был превосходный желудок — по пословице, удел людей с изворотливой совестью и черствым сердцем. Хотя ужин предшествующей ночи был великолепен и очень продолжителен, застольный кубок беспрерывно переходил из рук в руки и гости, отуманив мозг вакхическими парами, успели открыть свой настоящий характер дальновидному и сохранившему трезвость хозяину — этот последний, освежив себя ночным отдыхом, казался полным здоровья, и глаза его блестели.
— Привет, друзья мои, — сказал трибун, останавливаясь на пороге и благосклонно оглядывая толпу.
— Привет тебе, господин! — отвечала толпа в один голос.
Плацид переходил от одного человека к другому, хотя и не без достоинства, но с той искренней сердечностью, какую он так хорошо умел напускать на себя, желая польстить низшим по сравнению с ним людям. Благодаря острому и проницательному уму он в невероятно короткий срок рассмотрел все накопившиеся дела: выразил изумление перед статуей, отказался от картины, купил драгоценную вещицу, дал ответ посыльному прекрасной просительницы и приобрел мула, послав слугу немедленно отыскать его на рынке. Только честным труженикам не пришлось уйти хотя бы наполовину удовлетворенными — вместо платы на их долю выпало только несколько улыбок. Затем он обратился к Гиппию, как будто для него не было в жизни ничего более интересного, как развлечения, вызнал у него сведения относительно обучения гладиаторов и сообщил планы касательно амфитеатра.
Гиппий знал себе цену и относился к патрицию, как равный к равному, но Гирпин и Евхенор, высоко ценившие влияние могущественного патрона, смотрели на Плацида с уважением и глубоким почтением.
— Но ведь все бойцы слишком хорошо известны, — говорил патриций учителю бойцов. — Вот, например, старый Гирпин, который двухфутовым булатом прикрывается так же хорошо, как будто у него полное вооружение, и ни на минуту не теряет из виду биений сердца своего противника. Другие почти так же сильны. В состязаниях с обыкновенными фехтовальщиками они неизбежно берут верх, и если мы выставим их друг против друга, то для удовлетворения народа, который хочет видеть льющуюся кровь, им надо завязать глаза, чтобы смерть их была делом случая. Нет, если кто нужен теперь, так это новый человек, которого мы обучим потихоньку, и пускай он выступит в качестве неизвестного соискателя императорского приза. Что ты скажешь на это, Гиппий? Теперь это единственное средство сделать игры интересными.
— По-моему, это дело решенное, — отвечал Гиппий. — У меня есть под рукой неизвестный смельчак, который в несколько недель упражнения сделается таким бойцом, каких и не видано, по крайней мере, если верить Гирпину. Ну, рассказывай, старый троянец. Говори патрону, как ты, наконец, нашел того, кто тебя сильней.
Вызванный на рассказ, старый гладиатор пространно, не обращая внимания на многочисленные восклицания удивления Дамазиппа и Оарзеса, передал о своей случайной встрече с Эской и о своем испытании его силы и ловкости. Довольно болтливый всегда, когда ему удавалось найти слушателя, Гирпин сделался красноречив, говоря на такую благодарную тему, как красота и телосложение его нового приятеля.
— Господин, — начал гладиатор, — он силен, как бык, и изворотлив, как пантера. В то же время ноги, руки и глаза — все у него ходит, как у танцовщицы. Он разбегается, как дикая кошка, и падает легко, как олень. Много бы выиграл он на арене благодаря своему молодому, красивому лицу и мраморной шее, которая делает его похожим на сына Пелея. [14] Если бы ему случилось быть побежденным, женщины всегда спасли бы его. Одна из самых прекрасных и благородных римских матрон уже велела остановить свою лектику посреди полной народа улицы и позвала его к себе не для чего иного, как для простой беседы. И при
14
Ахиллес — сын Пелея и Фетиды.
Красноречие атлета заставило трибуна расхохотаться, но Дамазипп, ни на минуту не сводивший глаз с лица своего патрона, заметил, что этот злой смех сделался злобнее, чем обыкновенно, когда речь зашла о либурийцах. От его внимания не ускользнуло и то, что в веселом тоне его прозвучали фальшивые нотки, когда он расспрашивал подробности о молодом Аполлоне и даме, на которую наружность последнего произвела такое сильное впечатление.
— Я знаю в лицо почти всех знатных матрон, — отвечал храбрый атлет. — Человек не может забыть лиц и взглядов, устремленных на него, когда на арене он занес острие своего меча над горлом противника, и приказывающих ему безжалостно идти своей дорогой. Но из всех лиц, виденных мной под веларием, нет ни одного, которое бы так бесстрастно следило за смертным боем, как невозмутимое и прекрасное лицо благородной Валерии.
— Она подобна луне, сверкающей в струях Анионского [15] потока, — вставил Дамазипп.
— И напоминает звезды, отражающиеся в бурном Эгейском море, — издали подтвердил Оарзес.
— Она похожа только на самое себя, — сказал Гирпин, считавший свое суждение решительным там, где заходила речь о физической красоте, мужской или женской. — Это прекраснейшее лицо и красивейшая особа в Риме. Кто другой, но уж не я, мог бы обознаться, хотя я и видал только ее шею да руку в ту минуту, когда она приоткрыла занавеску своей лектики и была похожа…
15
Анион — Anio, ныне Теверона, маленькая река Лациума, впадавшая в Тибр и известная своими водопадами.
Здесь Гирпин остановился, чтобы подыскать сравнение, и затем с торжествующим видом сказал:
— Была похожа на лезвие наполовину вынутого меча, который с шумом опускается в ножны.
Дамазиппу снова показалось, что дрожь пробежала по лицу его патрона, и было что-то крикливое в голосе трибуна, когда он сказал Гиппию:
— Не следует упускать этого нового Ахиллеса. Последи за ним, Гиппий. Кто знает, может быть, он будет достойным преемником тебе, знатоку по части убийства, ушедшему в этом деле так далеко, как только возможно!
Гиппий захохотал и в то же время повернул кверху большой палец правой руки, указывая на свод. Это был жест, которым римский народ отказывал в пощаде побежденному бойцу.
Глава XI
ЗА ВОДОЮ
Заходящее солнце заливало багровым светом сломанную и еще не восстановленную колонну одного из зданий, разрушенных во время великого пожара Рима. У ее подножия тихо катился в море Тибр. Улицы царственного города были полны глухим шумом, показателем того, что пора зноя и деловых занятий прошла, и нега климата охватила даже тех, кто вынужден был продолжать борьбу за кусок насущного хлеба и мог отдохнуть только в воображении. Сидя посреди этих развалин, Эска мечтательно и задумчиво смотрел, как катятся волны. Казалось, он не видел окружающих его предметов и, однако, сидел в позе человека, приготовившегося действовать. Руки его были скрещены и голова наклонена, но ухо внимательно сторожило малейший шум.
По временам Эска нетерпеливо поднимался, делал несколько шагов взад и вперед, снова садился и бросал в воду камешки.
Вдруг на стороне реки, где сидел бретонец, показалась женщина, одетая в черное, с совершенно закрытым лицом, и начала наполнять кувшин. Почти невозможно было пройти мимо колонны, не заметив его, но она, казалось, не подозревала его присутствия. Кто бы мог сказать, как билось сердце в ее груди и как покраснели щеки под покрывалом?
Однако она открыла покрывало с восклицанием удивления, когда Эска наклонился к ней и взял кувшин из ее рук. Щеки Мариамны сделались бледнее, чем в ту памятную ночь, когда он спас ее от нападения Спадона и его товарищей по разврату.