Гламур
Шрифт:
Третий возраст тоже был отличный, это был кризис среднего возраста, выразившийся почему-то в черной ипохондрии. Я тогда подозревал у себя Бог весть что и в самом деле чувствовал себя так отвратительно, что жить не хотел. Веллер меня тогда спас — в который уж раз! — отправив к другу-психиатру, ныне покойному. Я пришел в его клинику в центре Петербурга — кругом сидели страшные маскообразные люди, которых он снимал с наркотической зависимости. Вышел врач, длинный, худой и мрачный. Так же мрачно пригласил в кабинет. Я зашел.
— Что вам? — спросил он хмуро.
Я стал рассказывать о своих страхах. Он молчал.
— И что? — спросил он уже не хмуро, а с откровенной злостью.
— Хотелось бы... какой-нибудь совет, — сказал я неуверенно.
— Совет тебе? — рявкнул он. — У...й отсюда на х...й и никогда больше не приходи!
Как я теперь понимаю, это была терапия. И она подействовала. Ипохондрия исчезла в тот же миг, как я пулей вылетел из его клиники. Но возраст остался, память о нем жива, и при случае я могу извлечь и его. Такое состояние — «жить не хочется» — тоже бывает полезно. Особенно если надо принять сложное решение, угрожающее неприятностями. Тогда легче всего сказать — а, идите вы все к черту и сам процесс жизни
Это ненадолго, конечно. Но иногда помогает.
Так что возраст — это картотека, набор состояний, извлекаемых в зависимости от текущих потребностей. Придавать ему другое значение бессмысленно и смешно.
Стоит
Кризис среднего возраста по-русски
Карен Газарян
Говорят, медиарынок живет в ожидании нового мужского глянцевого издания, ориентированного (если СМИ ни на кого не ориентировано, это не СМИ) на аудиторию 40 +. Доселе такой ориентации не было, а теперь вот должна возникнуть. Хотя бы потому, что поколение, которому было двадцать в начале девяностых, когда появилась первая глянцевая пресса, именно сейчас вступает в период зрелости. Портрет этих самых идеальных 40 + и нарисует новое издание в простодушной технике супрематизма. Седина в бороде, а все еще стоит. Дети взрослые, а все еще стоит. Жена надоела, но ведь стоит же. И стоит и стоит и стоит. Выглядит как собрание реприз, написанных Жванецким для Карцева, но смешного мало: издание должно быть разве что слегка ироничным. Как любое глянцевое издание, практическое руководство для 40 + в упор не будет отличать сексуальность от сублимации, помещая рекламу галстуков прямо напротив двадцати пяти способов подольше сохранять эрекцию. Внимание аудитории обеспечено. Аудитория дождалась.
Пятнадцать лет назад над мужчинами средних лет, проживающими этот возраст в паническом страхе перед эректильной дисфункцией, как только не измывались. Указывали на обратно пропорциональную фрейдистскую зависимость между размером автомобиля и размером понятно чего. Забавлялись анекдотами про крашеных двадцатилетних блондинок, приставленных к пузатым, лысым экономическим агентам. Высмеивали вкусы в одежде и домостроевские бытовые привычки. Пятнадцать лет назад кризис среднего возраста и впрямь выглядел карикатурно: ухарство безмозглого братка, помноженное на степенность советского цеховика и поделенное на почерпнутые из телевизора стандарты зажиточности. Это были люди, которым страстно хотелось, чтобы им очень повезло, чтобы они «поднялись». Им повезло, но меньше, чем избранным. Они поднялись, но не очень. Бывший завсекцией галантереи универмага «Военторг» стал владельцем маленького завода по производству женских колготок, наладил отношения с мелкопоместной властью, влез в японский джип «не хуже немецкого», сменил жену. Золотое кольцо на среднем пальце сделалось массивнее, пение под караоке в ресторане громче. Этот образ жизни вполне устраивал бизнесмена, таков был его sign of will be: ондатровая шапка, дубленка и «Волга» с поправкой на новую реальность, застойное благополучие, лак румынского гарнитура и блеск чешского хрусталя. Этим людям хотелось спокойной советской-постсоветской старости, и они нашли способ заработать на нее, и даже в большей степени заработать, чем украсть. Старость подступила, от длинноногой блондинки пришлось вернуться к некрасивой, но любящей жене, дети организовали мелкий собственный бизнес в Чехии, у внуков няня, все хорошо.
Тем, кому сорок сегодня, было тридцать, когда обвалился рубль и Россия заново начала свою трудную интеграцию в мировую экономику. Навсегда закончилась эпоха ГКО. Международный валютный фонд еще задолго до дефолта взялся за переделку русского национального характера и отчасти преуспел в этом. В моду стали входить фитнес-клубы. Помыкавшись по бирже труда и к миллениуму разменяв четвертый десяток, жертвенные дети кризиса-98 устроились в дочерние представительства иностранных компаний и банков и принялись осваивать корпоративную культуру, страховую медицину и накопительную пенсию. Они были упоены всем этим, как их предшественники — караоке и лаковыми остроносыми ботинками. Иностранные банки и инвестиционные компании осваивали тем временем российский фондовый рынок, он рос вместе с ценами на нефть, а следом росли зарплаты и дешевели деньги. Советская халява и постсоветское чудо уступили место новому sign of will be — потребительскому кредиту, который с каждым днем оказывался все более резиновым и все более выгодным, вбирая в себя все — от видеомагнитофона до квартиры в Москве. Фондовая биржа рапортовала об успехах ежедневно, фьючерсы на нефть заключались по растущей цене, о рубле заговорили совсем патриотично: одна из мировых резервных валют, в газетах и телевизоре возникла тошнотворная смесь из православно-полицейского патриотизма и финансово-нефтяного благополучия. «И до двухсот может дойти», — говорили еще совсем недавно тридцатилетние, примеряя новый итальянский костюм за 4 000 евро. Сорокалетние менеджеры, впрочем, таких слов избегали. Не то чтобы ждали повторения 1998-го, но как-то уж очень судорожно выискивали в сети аналитические записки, разъясняющие, что повторение невозможно: не та структура экономики, не та страна, не то поколение. На слове «поколение» делалось не слишком приятно: накопительная пенсия под вопросом, страховая медицина все больше напоминает советскую поликлинику, вместе со стабильностью в сферу обслуживания возвращается хамство. Фраза «вас много, я одна» нет-нет, да прозвучит в торговом зале супермаркета, а официанты в московских ресторанах, где средний счет составляет семьдесят евро, вполне способны гавкнуть: «Вам что?!» Интеграторы в мировую экономику помнили советскую действительность довольно смутно, но помнили главное и к сорока годам подытожили: нет никакой советской действительности, есть только российская, высокая цена не гарантия хорошего качества, здоровая конкуренция отсутствует, клиент всегда неправ, дороги разбиты и никуда не ведут, надо бежать, но жизнь пройдена до середины, детей не ждут даже в Чехии, какая страна достанется внукам?
Именно для них, этих разочарованных, сломленных вчерашних релятивистов и должно возникнуть новое глянцевое издание. Оно научит их новым, актуальным
Наше счастье постоянно
Куда ушло советское детство
Юрий Сапрыкин
Был солнечный зимний день, я почему-то остался дома — должно быть, болел, но какой-то приятной необременительной болезнью, в которой главное — не жар или опухшее горло, а сборник американской фантастики и фильм с субтитрами в дневном телеэфире. В тот день сладостное ничегонеделание захватывало даже больше, чем фильм: я лежал, уткнувшись носом в ковер на стене, и разглядывал узоры — черных гусениц на красном фоне, павлиньи перья, самоцветные камни. И тут я услышал голос — вкрадчивый, будто извиняющийся, как бы нехотя сообщавший неприятное известие: «Как вы быстро растете, мальчики, как стремительно вы растете». Я до сих пор не знаю, к каким событиям прошедшего мимо сознания фильма относились слова, и кто их, собственно, пропел, — вероятно, это была песня на финальных титрах, кажется, ее пела Камбурова — но в ту же минуту на меня навалилось неотвратимое, непререкаемое осознание: все, из чего состоит мой неплохо устроенный мир — книжка с рассказами Шекли, ленивые дневные телесеансы, уроки литературы, клубника с дачной грядки, футбол во дворе — все это исчезнет. Быстро, стремительно, навсегда, без возврата. И некуда бежать, и некого просить, хоть в подушку вой — что я и делал, заглушая камбуровские строки.
С появлением поисковой системы Google в мире не осталось тайн — можно найти выходные данные для любой занозы, что годами саднила в подкорке. Так и здесь: набираем слова «Как вы быстро растете, мальчики» — получаем песню из кинофильма «Додумался, поздравляю!», музыка Хренникова, слова Матусовского. То, что эти нехитрые слова, пропетые давнишним зимним днем, до сих пор помнятся как страшный символ инициации, может показаться вдвойне странным — поскольку ничего нового в той хренниковско-матусовской песне не сообщалось. Позднесоветская массовая культура была одержима темой неизбежности, безвозвратности расставания с детством — и последующего мучительного и бесплодного стремления «вновь попасть туда»: узнать, что расставание с детством неотвратимо и трагично, можно было, просто-напросто включив радиоприемник. Все началось с Пьехи — «где-то есть город, тихий, как сон» — и к закату империи расцвело ядовитым декадентским цветом: куда уходит детство, в какие города, детство кончится когда-то, ведь оно не навсегда, и лишь к утру станет зорькой рассветною остров детства, детства моего. Помимо легкой грусти об ушедшем или печального предупреждения о неизбежном, в иных произведениях присутствовала попытка заклясть надвигающийся ужас, мольба о пощаде: прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь. Как известно, прекрасное далеко просьбу услышало и сделало все наоборот.
Классический пример ностальгии по утраченному детству — «Другие берега» Набокова: отсюда же — понимание перехода во взрослое состояние как изгнания из рая, попытка удержать в памяти каждый звук, каждый солнечный блик блаженного эдемского сада. Ни у Аксакова, ни у Толстого, ни у кого-либо еще из литераторов XIX века, писавших о собственном детстве, нет этой пронзительной трагической ноты — тебе раскрыт был божественный мир, полный чудес, и ты был из него выброшен. Ни для Аксакова, ни для Толстого расставание с детством не было одновременно расставанием с родиной, языком, культурой, социальным статусом; случай Набокова — экстремальный, здесь вместо плавного взросления — насильственное уничтожение всего, в широком смысле, детского мира, энергия ностальгии возникает не из умиления собственной наивностью и беззаботностью (как у того же Аксакова) — а из тоски по гармонично устроенной вселенной, которая была разрушена вся, до последнего атома. Набоков — инопланетянин, которому некуда вернуться домой. Наверное, с набоковской точки зрения, следующее обобщение выглядело бы жуткой пошлостью, но, кажется, люди, появившиеся на свет в 70-е, пережили похожий опыт в масштабах поколения.
Позднесоветский детский мир — особая вселенная, которая оформилась именно в начале 70-х, десятилетием раньше — подумать только! — не было ни Карлсона, ни Винни-Пуха (в их мультипликационных инкарнациях), ни Чебурашки с Геной, ни Бременских музыкантов, не было даже мультфильма «Варежка», не говоря о появившихся еще спустя десятилетие технократических андроидах — Электрониках и Алисе Селезневой. Пока в школах учили надевать противогаз, гоняли пятиклассников строем и пели песню «Гайдар шагает впереди» (во многом пророческую), Хитрук, Успенский, Остер и Качанов создавали для тех же пятиклассников пространство тайной свободы — мир, в котором обитают веселые незлые существа (не обязательно люди), которые измеряют рост в попугаях, укрощают домомучительниц и учат галчат говорить «Кто там?». Умные интеллигентные люди придумали, как сбежать во внутреннюю эмиграцию, едва появившись на свет: мир детства превратился в галлюциногенный чудо-остров, жить в котором легко и просто — до такой степени, что даже самая свинцовая и гнусная реальность — речи Брежнева, трамвайное хамство, крашеные в темно-синий казенные стены — выглядела рядом с этой чунга-чангой более-менее выносимой. Вот если честно — ну что в этом детстве было хорошего? Серые заборы, истеричные учителя, какие-то вечные линейки и политинформации, пионерлагеря, которые не зря назвали лагерями, покосившиеся качели на детской площадке, дворовая шпана, выучившая блатной кодекс чести раньше, чем таблицу умножения, — если вспомнить сугубо бытовую канву событий, то просто волосы дыбом. Но вспоминается почему-то не бытовуха, — и это не просто ностальгическая аберрация памяти.