Гламур
Шрифт:
До начала бассейна оставался час. На автобусной остановке висело расписание: автобусы до Курорта ходят каждые пятнадцать минут. Простояв без толку полчаса, я поняла: автобус не придет никогда. Изредка пробегала по своим делам собака, и опять тишина.
Я спросила одинокого гражданина с лопатой:
— У вас тут автобусы ходят?
Гражданин дико посмотрел на меня и прошел мимо. А я пошла быстрым шагом по мостовой, потому что тротуары были завалены снегом и льдом. По дороге мне попалось несколько граждан, кто с палочкой, кто с белой тростью, с которой ходят слепые. Они тоже шли по мостовой навстречу своей судьбе. Ни один автобус так и не попался мне на глаза. Сестрорецк! Жемчужина на побережье Финского залива, город, окруженный санаториями, профилакториями, домами отдыха.
Прибежала, запыхавшись, в Курорт. До начала плавания в бассейне оставалось пять минут. Тетя в белом халате преградила мне дорогу.
— Предъявите справку от врача — в санатории работает ревизионная комиссия.
— Справку я давно отдала вашей сменщице, ищите у себя в столе.
— Мне никто ничего не передавал, без справки в бассейн не пущу.
«Попробуйте», — сказала я и, отодвинув тетку, пошла знакомой дорогой в душ, представляя, как ревизионная комиссия будет выволакивать меня, намыленную, из-под струй.
Плавая в минеральной воде, я думала: «Таких женщин — полстраны. Бороться с ними бессмысленно, их не уговоришь ни лестью, ни криком. Они боятся только своего начальства, которое состоит из женщин того же возраста и интеллекта».
Назад, в Сестрорецк, пришлось опять переть пешком по мостовой. Шла больше часа. Смотрю — электричка уже стоит у перрона, до отхода осталось несколько минут. Я прибавила шагу, — ведь следующий поезд только через два часа. Передо мной выросла очередная тетка, на ее оранжевой куртке было написано «Перронный контроль». Без билета на платформу (обледенелые ступеньки и кучи нечистого снега) не пропускают. Какая-то бабушка умоляла пропустить ее, ведь по вагонам ходят контролеры и продают билеты, а в кассу она уже не успевает. «Не положено. Увидят — премию снимут. Раньше, бабка, надо было позаботиться».
Изучать этот тип женщин я могла бы, не выходя из дома. Моей соседке по площадке Лене уже полтинник. Она работает в регистратуре поликлиники, и власть ее огромна. Кому захочет — оставит номерок к окулисту, не понравишься ей — месяц будешь обивать пороги, а к эндокринологу не попадешь. Иногда она заходит ко мне занять муку или подсолнечное масло, и все ей у меня не нравится.
— Зачем тебе столько книг? Только пылищу разводишь, дышать нечем.
— Вот ты заграницей бываешь, а ничего путного не привозишь — бриллиантики в уши или приличный сервиз.
— Я вижу, ты французскую картошку купила. Не знаете, куда деньги девать.
Лена овдовела несколько лет назад: муж допился до белой горячки и выпал из окна. На днях встретила ее в метро и не узнала: похудела, помолодела, сделала новую прическу.
— Друга завела, на работе познакомилась. Дети — против, а я им сказала: имею право на личное счастье. Правильно я говорю?
Вчера ехала в лифте, к себе на девятый этаж, с незнакомым дядькой. Коротконогий, толстопузый, без шеи. В руках дядька держал розовую гвоздику на длинном стебле. Смотрю: звонит в квартиру Лены, и она, веселая, нарядная, впускает его к себе.
Б/у
Старики платят полную стоимость
Эдуард Дорожкин
И как это все случилось? В какие вечера? В какой момент ужалила меня мыслишка, что я уже немолод, что уже не в свои сани не садись и пора бы, вообще-то говоря, дуть с ярмарки? Стар стал. Путаюсь с датировками. Хоть сюжеты память пощадила.
На входе в какой-то западноевропейский притон, куда молодым — дорога, и где старикам — почет, привычно бросаю паспорт и треть от входной стоимости. «Э, господин, вы куда? — ресепшионисту что-то не нравится. — Вам неделю назад 25 исполнилось». Это автоматически означало, что я должен заплатить полную цену, раз. Но «два» было существенно хуже: я попал в пространство от 25 до бесконечности. То есть, и 40-летний молодящийся старикан, и 70-летняя развалина и 100-летнее уже совсем непонятно что — это все мои одноклассники,
Потом были скачки в Ливерпуле, господин Мартелль безбожно разливал коньяк в снаряженном на увеселения спецпоезде, было необычайно весело. Самолет (мы летели обратно через Париж) сильно задержался, рейс на Москву улетел. И мы нежданно-негаданно оказались почти на целые сутки в городе, который принято считать романтической столицей мира. И что же? Вместо того чтобы поехать «наслаждаться», как пишут в трэвел-журналах, его безграничными возможностями (которые, на самом деле, не слишком велики), я остался в отеле есть устрицы и пить белое вино с писателем Александром Кабаковым. В какой-то момент этого многочасового сидения писатель сказал: «Ну ладно я, старый человек, ты-то что здесь делаешь? Огромный город на всю ночь к твоим услугам». Мне стало неловко, я как бы засобирался и не сказал того, что мог и хотел сказать: истории про жизнь «Гудка» под устрицы и белое вино в исполнении бывалого человека мне уже тогда были ценнее любых возможностей приключенческого рода.
Еще помню Романа Виктюка в магазине «Подиум» на Тверской. Мы зашли туда с неким молодым человеком, имевшим намерение поразить меня каким-то необычайно дорогим подарком типа дизайнерских трусов, или носков, или футболки. Молодой человек был, как выяснилось позже, даже старше меня, но позиционировал себя в бесшабашном клубном жанре. А я до сих пор до чрезвычайности падок на такие вещи: мне все кажется, что там есть что-то помимо абсолютной пустоты и наркоты — загадка, что ли. И вот в самый разгар шопинга в бутик заходит режиссер Виктюк, с которым я хорошо знаком. Он оглядывает нас и мгновенно выпаливает моему намечавшемуся приятелю: «Ну тебе-то зачем эта комиссионка?» Хотя Роман Григорьевич сам напоминает адскую старушенцию в чепце и шлафроке с покушениями на пернатую моду. Я вообще заметил, что режиссеры хамоваты, — наверное, это входит в обязательный профессиональный арсенал. В «Подиуме» я понял, что старость еще и чрезвычайно завистлива, и никакие рассуждения о Душе, Любви и Боге этого чувства забить не могут.
Другой режиссер, Дмитрий Черняков, совсем не так давно, на дне рождения нашего общего приятеля, спросил довольно громко: «Отчего же вы такой старый, Эдуард?» Все-таки новое поколение театральных режиссеров выражается значительно прямолинейнее стариков. А я был ужасно старый в тот вечер, ни жив ни мертв, потому что чудовищно болела спина, и совсем не хотелось идти домой, в одиночество. Было еще одно обстоятельство: я влюбился и страдал от предположений о грядущей неразделенности чувств. Практика показала: я не ошибся. Однако, думал я, а чем уж так молод режиссер Черняков? Постановки его вполне традиционны, образ жизни — вполне буржуазен. Ничего молодого, юного, свежего в облике режиссера нет. Может быть, даже чуть-чуть похудеть не помешало бы. Но стариком кажусь я, который младше, стройнее и, наверное, даже позаводнее буду. Или мне так кажется? И все это — молодость, стройность, ненасытность — в прошлом, а в скором будущем — «Не пылит дорога. Не дрожат кусты. Подожди немного. Отдохнешь и ты». Режиссеру-то виднее.
Чтобы как-то соответствовать своему новому статусу — рано избавленного от юношеских утех молодого человека, и не унывать, несмотря на это, я даже научился шутить по поводу нового старого себя. С гламурной публицисткой Екатериной Истоминой мы плыли по фатер Райну. «Разбуди меня, как будет какая-нибудь развалина», — попросила Катя. «Одна из них находится справа от тебя», — ответил я. Шутка имела успех. А что еще остается, кроме как веселить себя и других, в столь отвратительно печальных обстоятельствах?