Главная роль 2

Ночевать меня определили в дом губернатора — очень удобно, учитывая долгий вечерний прием в этом же доме. Высшие губернские штатские и военные чины, богатые купцы — старообрядцы в наличии, и я сильно удивился, когда они дружно поблагодарили меня за помощь Евпатию. Интернета нет, телеграф с недельной задержкой работает, в газетах о нем не писали, а все уже откуда-то знают!

Вчерашний день по эмоциям был очень интересным — собственноручная закладка тех мест, возле которых я гулял всю прошлую жизнь заставляла мозги вхолостую прокручивать теории временных петель и параллельных вселенных, но этот ненужный «порожняк» я гнал прочь — толку с него?

Начали

мы с памятника адмиралу Невельскому. Прибывшие с нами попы организовали молебен — а как без него новое дело начинать? — и после этого я возложил серебряную дощечку с гравировкой. Далее, сняв мундир и по-Петровски закатав рукава рубахи, чтобы обеспечить фотографам кадры поэффектнее, зачерпнул раствора из тачки и шлепнул поверх него камень, для проформы постучав рукояткой мастерка.

Криво, но важен не камень, а его сакральное значение!

По изначальному плану на этом работа физическая должна была смениться приемом с местными шишками, но реальность и тикающее время внесли коррективы — «закладывать» пришлось все в один день. Очень глупо и нерационально, но после памятника мы вернулись в порт, где после молебна — ну и что, что только что такой же проводили? Протокол есть протокол! — я заложил сухой док имени цесаревича Николая. Кое-кто выдвигал инициативы переименовать в мою честь, но мне в честь себя сухой док именовать не захотелось, пусть покойный увековечивается.

Третий пункт созидательной программы — собственно Транссиб, ради которого данный визит и затевался. Первые впечатления к этому моменту отпустили, адаптация к провинциальным шишкам и желание высматривать анархистов и социалистов прошли, и я посмотрел на Владивосток более пристальным взглядом, сразу же словив озарение. Успенского собора-то к моим временам не сохранилось — разрушен в советское время. Так-то и пес с ним — за воинствующий атеизм советская власть щедро платила инфраструктурой, образованием и могучим соцпакетом. Эти мысли тоже выкидываем — не важны.

Крепко поразмыслив над судьбой Успенского собора, заметил отсутствие двух привычных для меня мостов — на остров Русский и через залив Золотой рог. Надо будет озаботиться, но это потом. Многих районов Владивостока еще попросту нет, вместо них красуются первозданного вида сопки и куски леса — в будущем их несомненно порубят на дрова и стройматериалы, а пока, по словам губернатора, приходится время от времени прочесывать заросли солдатами, которые иногда возвращаются с прибавкой к обеду или шкурами несъедобных хищников.

Токаревский маяк тоже еще не построен — вместо него навигации помогает временное убожество. Южная часть города — та, что на противоположной нынешнему мне стороне Золотого рога — практически не развита, потому что городу на данный момент хватает северной части.

А еще здесь были опиумные курильни — я увидел две, и обе были закрыты в честь траура по цесаревичу, равно как и театр — люди у нас культурные, им без театра новые территории осваивать не так интересно. По-хорошему закрыть бы эти курильни к чертовой бабушке насовсем, но у них же есть хозяева. Они вкладывались в открытие притона, нанимали персонал, выстраивали логистику. То есть — просто закрыть можно, но это будет нарушением священного права частной собственности. То есть — придется выплачивать наркоторговцам компенсации или хотя бы давать льготные кредиты на перепрофилирование бизнеса. Надо с Александром разговаривать, в общем, и подводить под запрет конкретную научную базу, чтобы он выглядел не самодурством, а заботой о здоровье и благосостоянии подданных.

Место закладки Транссиба мне было знакомо: недалеко от Первой речки, в Куперовской пади. Немного железной дороги здесь уже есть — нам по протоколу придется проехаться на вон том локомотиве

с единственным вагоном. Отсутствуют опоры ЛЭП, панельные дома с торговыми центрами — последние на этой стадии развития мира отсутствуют как таковые — и прочие блага технически развитой цивилизации. Компенсируют это симпатичные деревянные срубы на берегу, приветливые и в меру финансовых возможностей наряженные люди, набухшие почками растения и разноцветные флажки.

Спешившись на покрывшие грязюку доски, мы отслужили еще один молебен, я привычно закатал рукава и перевыполнил программу, нагрузив в тачку землицы и вывалив ее на кусок недостроенного железнодорожного полотна. Народ в восторге — вон какой цесаревич работящий, руки не боится запачкать! Удивительна высокая восприимчивость даже не к пропаганде, а без пяти минут юродству, и для меня это хорошо — не нужно выстраивать сложные медийные стратегии и плодить маргинализирующих «оппозицию» своей непробиваемой тупостью сотрудников на зарплате. Много ли народу от царя нужно? Народу нужна справедливость или хотя бы ее единичные проявления: вот привез наследник тачку землицы, и на десять лет Владивостоку этого хватит — они тяжело работают, ну так и цесаревич поработал. Чего ты хочешь, странный человек с рукописью Маркса? В лоб? Это мы быстро!

После опорожнения тачки и моего рассказа о том, что Транссиб станет самой длинной железнодорожной веткой в мире — что правда — и как это важно для всех нас, мы с ВИПами погрузились в оформленный под первый колониальный класс вагончик, и паровоз с шипением и свистом прокатил нас с полкилометра на малой скорости. Народ — особенно старались дети — бежал рядом, и мы с ними радостно махали друг дружке руками.

На этом обязательные к посещению объекты закончились, и меня отвезли сюда — в дом губернатора, дав пару часов на переодеться, умыться и передохнуть. В Японии было тяжелее — там я был на чужой территории, приходилось общаться на чужом языке и с людьми, которые могут смертельно обидеться на один неосторожно произнесенный слог. И груз ответственности давил не чета нынешнему: здесь единственная сложность заключается в стремлении не упасть в жирную весеннюю грязь.

Сам губернаторский дом вызвал у меня легкий внутренний трепет. Когда я приходил сюда маленьким, в кружки японского и театрального мастерства, мы все знали, что это — «дом царского губернатора Унтербергера». На здании и табличка была соответствующая. Сам Унтербергер почему-то был отправлен на повышение за неделю до моего прибытия. Полагаю, геополитическая встряска и гибель Никки активировали сдвиги социальных лифтов — так всегда бывает после смены очень важных кадров.

Тогда, в будущем, после череды казенных ремонтов и некоторых переделок, когда стены покрылись плакатами наглядной агитации, рекламой кружков и репетиторов, гражданской обороной и прочим, а в помещениях появились столы и толпы занимающихся за ними детей, представить, что в этом доме кто-то действительно жил, было почти невозможно. А теперь — пожалуйста, и живут, и приемы проводят, а ночую я в помещении, которое в моей реальности превратилось в кабинет директора.

Сев в кровати и улыбнувшись розовеющему, безоблачному небу, я кликнул слуг, и, пока меня приводили в порядок, повспоминал вчерашний прием, стараясь отпихивать окутанные розоватой дымкой виды глубоких декольте местных дам, их длинные шейки и многообещающие улыбки тех, кому репутацию беречь нужно меньше других. Двадцатисемилетняя вдовствующая баронесса Шетнева, например, сможет смириться с не сильно-то и порочащими ее сплетнями: у этой дамы, помимо имущества в других губерниях и солидного счета в банке, две лесопилки, четыре столярные мастерские и хорошие связи, так что интрижка с цесаревичем ее положение в губернии только укрепит.