Главная роль 3
Шрифт:
Последние недели, в редкие минуты рабочего простоя, в курилках и на обеденных перерывах, в очереди за жалованием, по дороге на- и с завода, в набитых людьми бараках и в кабаках, рабочие львиную долю времени обсуждали нового цесаревича. Не сильно в этом отличаясь от остальных имеющих доступ к газетам или хотя бы слухам людей.
А поговорить было о чем — с момента гибели Николая (царствие ему небесное) Георгий не сходил с передовиц газет. Присоединению Манчжурии мужики конечно же радовались — воевать не пришлось, а страна приросла землями.
А потом случилось самое настоящее чудо — руководство завода почему-то стало гуманнее и закрыло к чертовой бабушке заводскую лавку, заменив выдаваемую ее талонами часть жалования на живые деньги. Недоумение и радость были велики — многие рабочие имели перед заводской лавкой долги, которые теперь не будут расти. Отдать, конечно, все равно придется — завод будет удерживать из жалования, но по-божески: не более пяти процентов ежемесячно. Что такое «процент» многие рабочие не знали, но суть от этого не изменилась.
Через несколько дней проснувшееся человеколюбие начальства получило объяснение — цесаревич поговорил с уральскими рабочими. Поговорил нормально — не как с равными, но как с людьми! Поверить в это было сложно: Царя, конечно, в массе своей народ любит, но вспомнить, когда последний раз власть снисходила до объяснения своих решений — тем более на таком уровне — не смог никто. Чудно!
— Да врет он, — презрительно морщился сорокатрехлетний Афанасий и намахнул стопку, закусив ее соленым огурчиком. — Опять разбавил, собака! — погрозил проигнорировавшему это половому кулак.
Ничего ему Афанасий не сделает — все знают, что здесь разбавленная водка, и никого силком не тащат. Претензии? Вон двое дюжих молодчиков быстро объяснят старую истину: «а что ты хотел за такие деньги?».
Зато среди заводской молодежи Афанасий в силу возраста и квалификации пользовался большим уважением — чуть ли не с самого основания на Балтийском работает, начинал чернорабочим, за толковость был отправлен начальником цеха получать профессию слесаря, и теперь живет в арендованном домике, при жене, троих детях — все ученые, а старший уже успел устроиться на тот же Балтийский токарем. Настоящий образец для подражания, и молодежь время от времени уважительно приглашала его в кабак — выпить за их счет да поделиться мудростью.
Афанасию такие заведения уже давно не по рангу — сам он ходил в нормальные, чистые трактиры, и пил там нормальную водку, а не этот «шмурдяк». Добрый нрав, однако, позволил ему не зазнаться и не напрягать молодежь «проставой» в нормальном заведении — откуда у них такие деньги? Другие опытные и ценные для завода рабочие — особенно мастера — до такого снисходили редко, и на традиционное угощение для них молодежи приходилось тратиться изрядно — популярность Афанасия объяснялась еще и этим.
Один минус был у Афанасия —
— Молодые вы, обмануть как нечего делать. Дураку понятно, что на нашего брата-рабочего им плевать. Ишь ты, «пять лет потерпеть»… — фыркнув, Афанасий закинул в рот посыпанную зеленым луком картофелину.
— Мы-то может и дураки, — парировал девятнадцатилетний разнорабочий Федор, третий сын «середняка», решивший попытать счастья в городе и покинувший общину два года назад. — Но цесаревич-то точно нет: эвон каких дел наворотил.
— Покуда закона нет — говорить не о чем, — отмахнулся Афанасий.
— Закона нет, а лавку закрыли, — заметил двадцатиоднолетний Илья.
— Потому и закрыли, чтобы, значит, закона не было, — усмехнулся старый (в глазах визави) слесарь. — Мы же в столице. Привезут цесаревича на Балтийский, покажут лавку закрытую и скажут «зачем закон? Мы ж с пониманием». Он голову почешет и решит, что так везде. Инспекции мож отправит куда — они по сотне с заводчиков соберут и за это наврут с три короба. А пять лет, — фыркнул. — Я, может, и не доживу, а вот вы крепко запомните — наврал цесаревич или нет.
Молодежь фыркнула — тоже мне «не доживет», вон какая рожа цветущая, в дверной проем щеки не пролезают. Но уважение проявить нужно:
— Да ладно тебе, дядька Афанасий, — выкатил формальность младший из собравшихся, шестнадцатилетний Колька, перешедший на завод прямиком из работного дома для сирот. — Ты помирать-то не спеши, без тебя весь цех встанет.
Слесарь улыбнулся в бороду — приятно — и продолжил учить молодых уму-разуму:
— Сказать-то че хошь можно, да только сколько «мёд» ни говори, во рту слаще не станет. Власть — она громкая, а работать не любит.
— Доселе не врал, — заметил двадцатилетний, амбициозный, толковый и даже грамотный Иван, который не без оснований рассчитывал к возрасту Афанасия достичь желанного звания мастера цеха. — Смотри, дядька, как складно выходит — обещался наукою да образованием заняться, и весь вчерашний день ученых да издателей принимал. Надо полагать — не чаи гонял с ними в пустую.
— Покуда закона про лавки нет — грошь его посулам цена, — не принял аргумента Афанасий.
Дверь кабака открылась, и в него зашел ничем непримечательный, двадцатипятилетний чернорабочий Федор, о котором весь завод знал одну интересную деталь — новое действующее лицо трудилось осведомителем Охранки.
— Здорова, мужики, — жизнерадостно поприветствовал Федор коллег и явочным порядком занял свободный стул. — Чего это вы тут? Цесаревичу поди косточки перемываете?
— Обсуждаем, — не смутился Афанасий, за долгие годы успевший привыкнуть к разного рода провокациям и прекрасно знающий, за какие слова можно на каторгу угодить, а от каких вреда не будет. — Водку разбавляют, — щелкнул пальцем по стоящему на столе пузырю. — Как думаешь, Федька, будет толк, ежели Его Императорскому Высочеству о том написать?