Главная роль Веры Холодной
Шрифт:
– Прошу вас не говорить более подобные глупости. Я замужем и не желаю подавать повода…
– Как вы могли подумать! – всплеснул руками Мейснер. – Я же совсем не в том смысле! Просто я подумал, что… Неважно, впрочем, что я подумал, важно то, что вы ошибаетесь на мой счет!
– Хорошо, если так, – заметила Вера. – Но вы не забывайте моей просьбы. Иначе я буду вынуждена считать, что мы с вами незнакомы. Так, значит, вы говорите, что по четвергам здесь скучно? Учту на будущее…
Ей захотелось отделаться от Мейснера. Толку от него никакого, про Мирского разговаривать не хочет, ничего интересного сегодня не рассказывает, все о музыке да о музыке говорит, но как-то непонятно. А в зале между
– Четверг на четверг не приходится, но по субботам наша добрая хозяйка непременно чем-то радует, а по четвергам это случается редко. Видите ли, Вера, у Вильгельмины Александровны довольно своеобразный салон. Здесь все свободно и просто. Люди, объединенные любовью к искусству, собираются здесь для того, чтобы утолить жажду – это я в переносном смысле, конечно, – и пообщаться друг с другом. Четверги – они больше для общения. Вот где бы мы с вами, Вера, могли встретиться, если не здесь?
– Вы опять за свое?! – нахмурилась Вера. – Я же просила!
Она даже позволила себе не очень громко притопнуть ножкой, чтобы Мейснер понял, что она рассержена не на шутку. Надо сразу же и как можно четче определить границы допустимого, иначе ее здесь начнут считать за камелию [24] .
– Не сердитесь, пожалуйста. – Мейснер сложил ладони в умоляющем жесте. – Это я так, к слову. Хотел подчеркнуть, что здесь бывают совершенно разные по своему положению и по своим интересам люди… Взять, к примеру, господина Шершнева и меня. Какая пропасть между нами – кто он и кто я? А между тем мы оба бываем в «Альпийской розе» у нашей милой Вильгельмины Александровны…
24
Камелия – женщина легкого поведения, куртизанка, кокотка (перен., устар).
«Милая» Вильгельмина Александровна как раз проходила мимо и на ходу наградила Мейснера скупой улыбкой. Ну и Вере заодно улыбнулась, так же скупо.
Шершнев тоже был здесь – стоял возле стола, держал в правой руке за шпажку канапешку и, дирижируя ею, будто смычком (ну и манеры!), что-то объяснял своим собеседникам – высокому сухарю и толстому коротышке. Вере вспомнился чеховский рассказ «Толстый и тонкий», правда, у Чехова важным был только толстый, а здесь – оба.
– Как хорошо, что в Москве есть такое место, как «Альпийская роза»!..
«Тебя-то за что здесь привечают?» – подумала Вера и решила, что скорее всего – для маскировки. Как и ее, и многих других. Нельзя же собирать здесь одних лишь шпионов с их тайными агентами.
При всей кажущейся свободе доступа, пускали сюда с разбором. Сегодня, на глазах у Веры, швейцар не пропустил какого-то прилично одетого молодого человека. Протянул руку, преграждая проход, и что-то тихо сказал. Молодой человек скорчил недовольную гримасу, но спорить не стал, вышел как миленький. А Вере швейцар улыбнулся, как давней знакомой, и сказал, что рад ее видеть. Ага, рад, так Вера ему и поверила. Но кого попало пускать нельзя, это правильно, а то как налетят охотники до дармового угощения…
– Ваш муж, должно быть, очень занят? – вдруг спросил Мейснер, оборвав на полуслове свой мадригал. – У хороших адвокатов так много работы…
– Да, очень, – ответила Вера, удивляясь вопросу. – А почему вы спрашиваете, Лев? Для дела или просто так?
– Какие у меня могут быть дела к адвокату? – усмехнулся Мейснер. – Слава богу, судиться мне не с кем и меня судить не за что. Просто я подумал, что если бы у меня была бы такая жена, как вы, то я бы везде появлялся с ней, не отпускал бы никуда одну…
– Мой муж знает меня и доверяет мне, – холодно сказала Вера. – А вы, Лев, как я погляжу, все никак не уйметесь!
– Рад бы уняться! – Мейснер приложил правую руку к сердцу и широко улыбнулся, обнажив красивые, ровные, ослепительно белые зубы. – Только не получается, Вера! Ваше присутствие пьянит меня сильнее любого вина!
– В таком случае рекомендую вам выйти на улицу и немного освежиться! – Вера не на шутку рассердилась на докучливого кавалера и оттого говорила резко и довольно громко. – И впредь не упивайтесь чересчур моим присутствием. Вам это на пользу не идет! Лучше пейте вино!
Наверное, не стоило повышать голос, потому что на них обратили внимание, а проходивший мимо официант, услыхав слово «вино», изменил направление, подошел к ним и протянул поднос. Мейснер послушно взял с подноса бокал. Официант выжидательно посмотрел на Веру и, решив, что она колеблется, сомневаясь в качестве вина, сказал:
– Каберне от князя Трубецкого. У нас отдается предпочтение русским винам.
«Подумать только – как патриотично! – усмехнулась про себя Вера. – Или скорее выгодно. Каберне от Трубецкого стоит дешевле рубля за бутылку, а такое же французское – три с лишним».
Делать было нечего – пришлось выходить из неловкого положения, в котором очутилась из-за собственной несдержанности. Поблагодарив официанта улыбкой, Вера взяла бокал, подняла его и произнесла тост:
– За нашу гостеприимную хозяйку, дорогую Вильгельмину Александровну!
С одной стороны, конечно, подхалимство чистейшей воды – так вот, без всякого повода, провозгласить тост за Цалле. С другой же, вполне уместная светская любезность, попытка оживить атмосферу. А то ходят все какие-то снулые, скучные разговоры разговаривают. Другое дело, если бы Мирского-Белобородько поминали, а если никого не поминаем, так давайте же если не развеселимся, то хотя бы встряхнемся немного. В результате все получилось как надо – забыв о первопричине, то есть о громком выговоре Мейснеру, гости начали живо разбирать с подносов бокалы и пить за Вильгельмину Александровну, которая уже улыбалась не скупо, а радушно-прерадушно. Веру она поблагодарила символическим поцелуем – громко чмокнула губами в вершке от левого уха – и ответным тостом, в котором назвала Веру «цветком из райских садов». Вере такое выспренное и вместе с тем корявое сравнение нисколько не понравилось, но пришлось терпеть и улыбаться. Зато к Вере подошел Шершнев и увел ее к столам с закуской, утверждая, что «после второй-то непременно надобно закусить». Вера охотно подчинилась, даже не посмотрев на надоедливого Мейснера (будет ему наука). Она ела миндальное печенье и слушала, как Шершнев похвалялся своей деловой хваткой, практической сметкой и тонким чутьем.
– Хотел вложиться в Ленские золотые прииски, думаю, если уж такой умник, как Вышнеградский, туда влез, то и мне надо бы. Уже стал прикидывать, на какую сумму смогу без ущерба для других дел купить акций, как чего-то вдруг расхотел. Ну их, думаю, что быстро в цене растет, то и падает так же быстро, ненадежно показалось, хоть и золотодобыча, а все равно. И что же мы сейчас видим?
– Ничего хорошего, – ответила Вера.
Про Ленские прииски газеты писали много, не столько, сколько о «Титанике», но все же почти каждый день то здесь, то там попадались сообщения. Началось с того, что на одном из приисков рабочих стали кормить тухлым мясом, а потом пошло-поехало, совсем как в девятьсот пятом году, и дошло до общей забастовки и стрельбы. В «Русском слове» было написано, что убито сто пятьдесят бастующих, а ранено более двухсот пятидесяти. Ужас!