Главная роль Веры Холодной
Шрифт:
– Наконец-то вы со мной согласились! – обрадовалась Вера и не смогла удержаться от мягкого упрека: – Давно бы так! Думаю, что поэтов вчера в «Розе» было не так уж и много…
– При чем здесь поэты? – Штабс-ротмистр так удивился, словно услышал о поэтах впервые, даже брови приподнял. – Я говорю о шпионах, а не о поэтах. Ах, да вы, Вера Васильевна, должно быть, не знаете про родного брата Мирского? Забыл сразу сказать…
– Откуда мне знать? – ответила вопросом на вопрос Вера, уязвленная тем, что ей забыли сказать нечто, по-видимому, важное. – Только не говорите, прошу вас, что это родной брат его отравил. Уж кто-кто, а родственник всегда найдет более благоприятный момент. И, насколько я помню, Мирской явился один, никакого брата с ним
– Брат покойника, Кирилл Павлович Мирской (Мирской – это их настоящая фамилия, а Белобородько – псевдоним), живет в Петербурге, служит в должности редактора карт картографической части Главного гидрографического управления Морского министерства, – сказал Немысский с таким видом, словно открыл Вере величайшую из тайн. – Кирилл Павлович – морской офицер. Боевой офицер, не какой-нибудь паркетный шаркун. Воевал с японцами, был старшим минным офицером броненосца «Генерал-адмирал Апраксин». После сдачи отряда контр-адмирала Небогатова лейтенант Мирской около года пробыл в плену у японцев…
– Бедняжка, – посочувствовала Вера, не понимая, какое отношение к смерти Мирского имеет его живущий в Петербурге брат; и ладно бы он еще служил в каком-нибудь секретном делопроизводстве, а не напечатанием карт заведовал.
Чем еще может заниматься редактор, как не заведовать напечатанием карт? Которых, к слову будь сказано, в любом книжном магазине полным-полно. Эка невидаль!
– А теперь я подхожу к самому интересному для нас обстоятельству, – продолжал Немысский. – После освобождения из плена лейтенант Мирской был отдан под суд вместе с другими офицерами эскадры контр-адмирала Небогатова по делу о сдаче ими судов японцам. Но приговором особого присутствия Военно-морского суда Кронштадтского порта был признан невиновным и возвращен на службу. Мирской сам попросился в береговой состав флота. Его просьба была удовлетворена. Согласитесь, что после всего им пережитого желание продолжить службу подальше от моря выглядит вполне естественным. Да и осадок, наверное, остался. Хоть и оправдан, но… Впрочем, оставим философию и перейдем к делу. Сейчас Кирилл Павлович служит в Главном гидрографическом управлении в небольшой, но весьма привлекательной с точки зрения шпионажа должности…
– Объясните, пожалуйста, Георгий Аристархович, чем эта должность так привлекательна? – попросила Вера. – Карты, они и есть карты…
– Именно, что карты! – воскликнул штабс-ротмистр, поднимая вверх указательный палец. – Карты! Карты – это все! Карты – это дислокация, укрепления, минные поля, тактика и стратегия! Карты – это планы! Кто имеет доступ к картам, тот владеет всеми военными секретами! Военными, я подчеркиваю, не техническими! Но разве этого мало? Да за те карты, которые Мирской каждый день держит в руках, любой иностранный шпион полжизни отдаст! И давайте-ка посмотрим на биографию Мирского с точки зрения контрразведки. Доступ к секретам он имеет?
Немысский резко опустил руку.
– Имеет, раз вы говорите, – ответила Вера.
– Обиду затаить может? Из-за суда, пусть и закончившегося оправданием? Все равно ведь пятно на репутации и ущерб карьере?
– Может, – согласилась Вера. – Даже должен затаить. Человек едва из японского плена вернулся, а его под суд. Это называется – из огня да в полымя.
– Именно так! А знаете ли вы?.. То есть вы, слава богу, конечно, не знаете. Но имеете ли вы, Вера Васильевна, хоть какое-то представление о том, что такое японский плен?
– В газетах писали, что он хуже любой каторги, а в подробности я не вникала, не люблю страшного.
– Да, – кивнул Немысский. – Хуже любой каторги. Там было очень тяжело, а коварные японцы непрестанно искушали различными благами. Хорошими условиями, хорошим питанием, женщинами… Короче говоря, искушали всем, чем могли искушать. Некоторые не выдерживали и соглашались сотрудничать с японской разведкой. А что такое японская разведка? Это филиал германской на Дальнем Востоке. К начальнику японской разведки полковнику Мисао приставлены два советника из германского Генштаба, и пока в Берлине не скажут, в Токио не сделают. И последнее обстоятельство. Семейство Мирских небогатое, служивое, родовое имение в Тульской губернии еще прадед покойного пиита промотал. То есть живет Кирилл Павлович на жалованье, а жалованье его по петербургским меркам скудновато, даже для одинокого холостяка. Но вместе с тем в средствах он не стесняется. Нанимает хорошую квартиру из четырех комнат в новом доме на Кирочной, близ Офицерского собрания. Держит не только кухарку с горничной, но и камердинера. Имеет любовницу, актрису Александринского театра, поигрывает в карты, бывает в дорогих ресторанах… Не наводит на мысли, а?
Вопрос явно был из числа риторических, поэтому Вера отвечать на него не стала.
Немысский помолчал немного, а потом вдруг удивил Веру. Посмотрел в окно (смотреть там было не на что – двор, сараи, безлюдье) и пропел негромко:
– Что в имени тебе мое-о-о-м? Оно умрет, как шум печа-а-альный…
Затем перевел взгляд на Веру и пояснил:
– Не спешите записывать меня в сумасшедшие, Вера Васильевна. Это привычка такая, нечто вроде заклинания, помогающего разгадывать тайны.
Вере почему-то очень понравилось, что у жандармского штабс-ротмистра есть заклинание, помогающее разгадывать тайны. И еще понравилось, что он сказал ей об этом. Словно какая-то ниточка доверия протянулась между ними.
5
«Авиатор Липковецкий за избиение официанта и буйство в ресторане «Золотой якорь» приговорен мировым судьей к 5 дням ареста».
Кирилла Мирского Вера увидела в четверг, в «Альпийской розе»…
В четверг там было необычно, то есть – не так, как в субботу. Немноголюдно (едва ли человек тридцать, не больше), тихо (все разговаривали шепотом и как-то уныло, без оживления), скучно (ничего «этакого» не ожидалось). Вильгельмина Александровна не лучилась радостью, улыбалась сдержанно, «этикетно», как сказал бы Владимир, то есть ровно настолько, насколько требовали приличия, не более того. Официанты с подносами в руках по-прежнему сновали между гостями, но сегодня напитки не пользовались таким спросом, как давеча. Если в субботу мало кто был без бокала в руках, то сегодня с бокалами разгуливали считаные единицы.
– Такое впечатление, будто гости боятся быть отравленными, – сказала Вера Мейснеру, прилипшему к ней сразу же, как только она вошла в залу. – Сегодня почти никто не пьет…
Вера ожидала, что сегодня здесь только и будет разговоров, что о Мирском-Белобородько, запоздалые похороны которого состоялись вчера, но ошиблась. Никто, в том числе и Мейснер, о покойном пиите (вот ведь привязалось словечко из лексикона Немысского!) не вспоминал. Даже странно как-то. Ничего не поделать, пришлось начинать разговор самой. Вера нарочно упомянула про отравление, надеясь, что подобная провокация вынудит Мейснера не просто отпустить в ответ какую-нибудь реплику, но и добавить что-то от себя. Хотя бы сказать, что Мирской не был отравлен, а умер от сердечного паралича. Такова была официальная версия, опубликованная в газетах. Удивительно, но даже «Московский листок», обожавший разного рода инсинуации, замаскированные под намеки и предположения, ограничился скупой заметкой в пять строк.
Мейснер повел себя необычно – вздрогнул, оглянулся, словно проверяя, не подслушивает ли кто их разговор, и сказал, придав голосу нарочито бесстрастный оттенок:
– Никто ничего не боится, просто по четвергам здесь царит другое настроение, деловое. Не люблю четверги…
– А зачем же вы тогда здесь? – удивилась Вера.
– Подумал, что вы, наверное, придете, вот и решил проверить.
Возможно, так оно и было, но Вера выразила взглядом и мимикой сомнение в том, что Мейснер говорит правду, а затем скромно потупила взор и сказала строго: