Главная роль Веры Холодной
Шрифт:
– Леонтий Лукьянович, к вашим услугам. – Метрдотель постарался изобразить нечто вроде щелканья каблуками, но вышло это у него не лихо. – Не стоит благодарностей, сударыня, ибо долг наш помогать ближнему и соответственно…
На трудном слове «соответственно» он запнулся и умолк.
– Помогите же мне. – Вера снова полезла в сумочку и достала второй из трех рублевых билетов, которые она, пока ехала сюда, переложила из кошелька в кармашек, пришитый к подкладке.
Лезть сначала в сумочку, затем в кошелек – слишком долго, можно «упустить зрителя», как выражается тетя Лена. Стоять с кошельком в руке – совершенно не комильфо, слишком по-охотнорядски. И вообще, любая сцена, любое действие, требует подготовки. Играешь без подготовки, с «наскоку», походя – аплодисментов не жди. Это Вера вычитала в воспоминаниях актрисы Приклонской, умной, наблюдательной и в силу своего возраста (мемуар писался на восьмом десятке) беспощадной не только к другим, но и к себе.
Метрдотель вопросительно и немного удивленно заглянул Вере в глаза («Прогресс», несмотря на звучное название, был заведением недорогим, не «избалованным») и снова сделал давешний жест. Казалось, что билет выпорхнул из Вериной руки сам собой, словно птичка, выпускаемая на волю в Благовещение. Этот обычай, по сути своей, Вере не нравился. Фальшиво получается – сначала ловят птичек, чтобы потом их отпускать. Но радостно. Пырх – и птица взмывает в небо из твоих рук. «Надо на свадьбах завести такой обычай, чтобы птиц выпускать, лучше всего голубей, и непременно белых, в цвет невестиному платью, – подумала Вера. – Чтобы новобрачные сразу понимали, что счастье недолговечно. Упорхнет – и только вспоминай…» Печальное приходило на ум не просто так, само по себе, а по настроению. Вера заранее настроила себя на меланхолический лад. Так было нужно для дела.
– Где бы мы с вами, Леонтий Лукьянович, могли поговорить?
– Пожалуйте в кабинет, сударыня. – Метрдотель отступил в сторону и сделал приглашающий жест рукой. – Прикажете подать чего-нибудь?
– Нет, благодарю вас, – отказалась Вера и доверительно призналась: – Со вчерашнего дня кусок в горло не лезет…
– Это точно, – кивнул метрдотель. – Такие страсти! И где? Возле нашего заведения! Нет бы на пятьдесят шагов дальше, у «Абиссинии»…
«Выбрал бы Мейснер «Абиссинию», так убили бы его там», – подумала Вера.
Кабинет был не тем, что вчера, а попросторнее, на дюжину человек. Впрочем, метрдотель не выбирал, а привел Веру в ближний от входа. Усадил на стул и замер сбоку в выжидательной позе. Вера попросила его сесть, а то неловко как-то, и выдала заготовку:
– Вчера я получила на почтамте письмо от… – Наигранное замешательство намекало на то, что письмо было романтического характера, то есть важное (перчаток Вера не сняла, но обручальное кольцо проступало сквозь тонкую лайку), – …от друга, с которым нас… который сейчас далеко…
Вера посмотрела в угол, словно надеясь увидеть там своего далекого, несуществующего друга, и краем глаза посмотрела на метрдотеля. Вроде действует заготовка. Угодливое выражение на лице Леонтия (как его там по батюшке, впрочем, неважно) сменилось участливым. Вера нервным движением достала из сумочки белый кружевной платочек, но к глазам подносить не стала (все равно утирать нечего), а таким же нервным движением скомкала его в кулаке.
– Я не утерпела, начала читать прямо на улице… Шла и читала… Письмо было длинным, я не дочитала еще до половины, как увидела толпу возле вашего заведения… Надо было убрать письмо, а потом уже смотреть, что там произошло, но я… если бы я знала… – вздох, печальный взмах ресницами, – я ведь даже дочитать не успела, а там, в конце, должен быть новый адрес… Его переводят в Киев, а как мне там без адреса его найти?.. А если я не отвечу, он решит, что между нами все кончено, и как мне тогда жить?
Заламывание рук (какая же трагедия без этого?), тоска во взоре, дрожащая нижняя губа. Дрожать нижней губой и одновременно хлопать ресницами Вера научилась еще в детстве. Иногда это умение выручало ее, дома спасало от выволочки, а в гимназии от замечания или плохой отметки.
Серые глаза Леонтия повлажнели. Он шмыгнул носом и покачал головой.
«Вот умею же! – гордо порадовалась Вера. – Умею представить! Причем все сама – я и драматург, я и режиссер, я и актриса! Тонко, изящно, легкими штрихами создала образ. И человек верит! Того и гляди прослезится! А он (фамилию вредного Южина даже в уме произносить не хотелось) сказал «вы милая и на этом все ваши актерские таланты и заканчиваются»! Хорош управляющий труппой, да еще такого театра! Таланта в человеке разглядеть не может! Ничего, погодите, господин управляющий! Вы еще будете ходить мимо афиш с моей фотографией и волосы на голове рвать!»
Пророчество, если можно назвать это пророчеством, сбылось. Не в самом прямом смысле, потому что волос на себе Южину рвать не пришлось, но зато ногами он топал так, что впору было ожидать землетрясения. В декабре 1915 года расклейщик, имя которого история сохранить не позаботилась, заклеит афиши Малого театра («Премьера! Комедия Эжена Скриба «Стакан воды, или Причины и следствия». Королева Анна – М. Н. Ермолова, герцогиня Мальборо – Е. К. Лешковская, Генри Сент-Джон Болингброк – А. И. Южин») афишами фильма «Пробуждение» с Вериной фотографией и подписью «Несравненная Вера Холодная в роли Любы!». И где заклеит? На тумбах в Театральном проезде! На нескольких, не на одной! Рядом с театром! С Обоими Театрами – Большим и Малым!
При виде такого кощунства Южин впадет в буйство. Уронит с головы шляпу, раскричится, затопает ногами, попробует отодрать одну из афиш, но впустую – только ноготь сломает. А когда, обессилев, начнет хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, то услышит за спиной знакомый женский голос: «Хороша моя племянница, Александр Иванович, не правда ли?» Обернется, увидит актрису Лешковскую (ту самую, которая герцогиня Мальборо) – и вспомнит! Чуть более трех с половиной лет оставалось до того дня…
Сказав, что сам не видал никакого письма, Леонтий оставил Веру и отправился расспрашивать официантов. Пока он ходил, Вера, радуясь тому, что все идет, как и задумано, «надумала» выпить рюмку вишневого ликеру, дабы «успокоить» нервы, и съесть пастилы-рояль. Обеспечила себе четверть часа для разговора с метрдотелем. Время удобное – файф-о-клок, как говорят англичане. Обедать поздно, ужинать рано, метрдотель не занят, отчего бы ему не поговорить с хорошенькой и щедрой посетительницей? Вера сначала хотела искать якобы пропавшую брошь («прощальный подарок умирающего друга» – ох и ах!), но потом решила, что письмо будет лучше. Брошь и вообще все ценное наводит на мысль о присвоении, вызывает ненужные подозрения между людьми и не так хорошо располагает к общению. Проще сразу отрезать: «Нет, сударыня, не видел и не знаю!» – а то мало ли в чем обвинят. А письмо – превосходный повод. Не настораживает и никаких неприятностей не сулит.
Метрдотель вернулся без письма (странно было бы, кабы он его нашел), Вера наградила его третьим рублем и попросила принести ликеру и пастилы. Когда просьба была исполнена (с поистине сказочной скоростью – «одна нога еще здесь, а другая уже здесь», как шутил Владимир), Вера спросила:
– А что, собственно говоря, вчера случилось? Кого убили? Это, должно быть, анархисты?
Про анархистов ввернула просто так, первое, что на ум пришло.
– Про анархистов не знаю, – тряхнул головой метрдотель, – про покойника тоже ничего не скажу, потому как видел его первый раз в жизни, но вот дама эта…