Главная тайна ГРУ
Шрифт:
Такова была цена только одной моей фразы: «Хрущев войны не хочет!» Конечно, были у американцев и другие источники, в том числе и официальные, но я числился в тот момент в реестре их агентуры ценным источником. Они поверили, а мы выиграли партию с МБР и Кубой.
Согласно легенде слежку я «обнаружил» за собой в начале 1962 года, но поскольку КГБ вел наблюдение за многими должностными лицами, то «не усмотрел» в этом ничего особенного. В этом я с Джибни согласен. Но «обнаружение» НН — это этап в работе нашей стороны с моими «коллегами»: их подводили к мысли о моем невыезде на Запад. Джибни пишет: «…осторожный человек сразу же залег бы на дно. Например, уже в
По роду работы и жизненным правилам мне больше подходит позиция главы ГРУ (в 1934 году — разведуправление) Яна Берзиня, талантливого руководителя военной разведки. Его высказывание приводит Джибни: «В нашей работе дерзость, бесстрашие, риск и решительность должны сочетаться с осторожностью. Такова диалектика нашей профессии!» Но Джибни говорит, что я забыл об осторожности? Как дитё мыть руки?! Все — с точностью наоборот: это качество и другие, в словах Берзиня, пригодились мне в работе с ЦРУ и СИС, особенно осторожность. Легенда, что сотрудники КГБ обнаружили в недрах архивов якобы факт службы моего отца в Белой армии, сработала в адрес Запада — и я стал невыездным.
Со слов ЦРУ и СИС, Джибни рассматривает причины интереса ко мне со стороны КГБ. Значит, мои «коллеги» все же анализировали свой собственный провал? Но где же они были раньше? Почему не оставили меня в Париже? И снова я нахожу тот же ответ: им нужен был даже провал их «ценного агента»… для поднятия собственного престижа. Почему так?
Частые встречи с Винном(подчеркнуто) — их было множество. Сам он проходил в качестве моей «доверительной связи» по линии ГРУ. Джибни говорит, что якобы ГРУ готовило вербовку Винна. Тогда почему западные «коллеги» не помогли мне приобрести источника в лице Винна еще во время моего первого посещения Англии? Я ведь предлагал. Вернее всего потому, что агент-подстава — хлопотливая штука, требует уйму согласований с другими ведомствами, и СИС понимала, что его «информацию» из недр английской разведки аналитики ГРУ быстро обнаружат. А может быть, и не нужна была вербовка? Винн был глубоко зашифрованный сотрудник СИС. Иначе чем объяснить тот факт, что он позднее попал в ситуацию Питера Райта, который вынес «сор из избы», опубликовав, как и Питер, собственную книгу о работе с Пеньковским. И все же — это камень в мой огород.
Подарки и сувениры на большую сумму, чем та, что полагалась мне во время визитов за рубеж. Но суммами могли располагать мои «связи» в Москве. «В высшем свете» это было обыденно для сотрудников ЦК, Минобороны и других лиц верхушки. И это еще один камень.
Повышенное внимание к моим контактам с британскими и американскими диппредставителями.Но это была хорошо прикрытая моя работа по линии ГРУ. Еще один камень.
Винн мог быть шпионом(так о нем думали в КГБ). Но это уже конфликт мнений и заботы внутри КГБ-ГРУ, ибо последнее «застолбило» Винна за собой. Камень опять налицо.
Не должен был остаться незамеченным мой выход на огромное количество материалов в спецбиблитекеМинобороны и ГРУ. Причем явно не имеющих отношение к моим прямым функциональным обязанностям. Об этом КГБ мог узнать чрезвычайно легко — буквально после моего первого визита в такую библиотеку. Значит, я мог работать под контролем КГБ с первого дня контактов с Западом. Это камень огромного веса!
КГБ должны были насторожить связиПеньковского — влиятельные высокопоставленные друзья.
При возникновении неясностейКГБ вел себя осторожно. Если сомневался, то искало доказательства, которые могли перерасти в подозрения. А подозрения — это право получить разрешение на обыск в квартире, причем разрешение на уровне высшего руководства КГБ. Камень — ого-го! Дома хранился, как говорят на Западе, «шпионский набор».
Реально ЦРУ и СИС должны были сами просчитать варианты первый, второй, третий, шестой — в них Пеньковский хорошо прикрыт, а значит, защищен своим ведомством ГРУ и ГШ Минобороны. С их точки зрения — это вовсе не камни в мой огород. Четвертое и шестое и, как следствие, седьмое — это реальная угроза «агенту» в моем лице. Это уже «глыбы» с набором возможных аргументов перед старшими чинами в КГБ и затем (седьмое) — прямые доказательства.
Верно говорит Джибни: «…они должны были обыскать его рабочий стол (в доме). И как только они вскрыли заветный ящик, все стало ясно! Но когда это произошло, никто не знает…». Я знаю: задел был сделан еще в 1957 году, в Турции.
«Суммировать накопленную информацию», пишет Джибни, нужно было не в КГБ, а в ЦРУ и СИС, чтобы не оказаться в плену иллюзий в моих частных намерениях. Обижает Джибни нашу контрразведку, когда говорит, что на согласование вопросов о подозрениях в отношении Пеньковского — Винна уходило много времени. Когда было нужно, то на согласование уходили не дни, а часы. Это я констатирую как офицер военной разведки из другого «конкурирующего» ведомства.
Теперь о суде.Джибни пишет: «…сам факт проведения этого суда уже сам по себе удивляет, так как других офицеров Советской Армии, уличенных в шпионаже, сразу же расстреливали…». Вполне могло быть и так. Я имею в виду наше «дело». «Расстреляли бы» и в прессе сообщили, как о казни некоего П. — так сделали с Поповым.
Но этапность и стратегический замысел операции по дезинформации Запада требовал серьезных подтверждений. Потому и был «суд»! И «доказательства» в сверхсерьезном предательстве, а значит, информация от предателя была ценной.
На суде Запад (кому это было нужно) понял, что Винн не мог рассказать ничего существенного — он был всего лишь связным и о содержании передаваемых за рубеж материалов не мог знать. На «суде» я дал понять, что Винн сознался не во всем.
Долгосрочность нашей акции подтверждалась еще и тем, что во время следствия на личной встрече с Винном я несколько раз повторил одну и ту же фразу, предназначенную для Запада: «меня наверняка расстреляют» и «они обещали сохранить мне жизнь». Правда, при условии, что Винн будет сотрудничать со следствием. Запад должен был расшифровать это так: «я не пошел на сделку, даже ради своей жизни».
Конечно «суд» был показательным. Роли были распределены. Но все же он был лучше, чем суды тридцатых годов. Однако военные прокуроры на этом «суде» оказались заложниками своего времени и действовали так, как будто им нужно было отчитаться за каждое свое слово на партсобрании. Эта неуклюжесть была заметной. Доказательств было предостаточно. Следуя сценарию, выданному мною для нашей общественности и западной публики, я признался в тщеславии, в уязвленном самолюбии и жажде легкой жизни. Джибни прав, говоря, что «… суд не мог найти логического объяснения одному: как Пеньковский, столь преуспевающий в этой системе, смог предать ее…». Именно об этом следовало бы задуматься спецслужбам, работавшим со мной. Но им, снова настаиваю, этого и не нужно было. А мотивы моего поведения с Западом определяли все мои последующие действия в «работе» или игре!