Главная улица
Шрифт:
Он преувеличенно громко рассмеялся.
— Значит, все это дело незаконно, а между тем его возглавлял шериф! Как вы можете ожидать от поселенцев послушания вашим законам, когда сам блюститель закона учит их нарушать его? Что это за новая логика?
— Возможно, что это было не совсем по правилам, но какая разница? Все знали, что этот тип хочет поднять смуту. Когда дело идет о защите американизма и конституционных прав, позволительно обходиться без обычных формальностей.
«Из какой передовицы он это вычитал?» — подумала Кэрол и сказала:
— Послушай, дорогой мой, почему вы, тори, не можете объявить войну честно и открыто?
Она успела наговорить столько лишь потому, что Кенникот не мог сразу отрешиться от своего уважения к ней. Наконец он загремел:
— Так! Довольно я тебя слушал! Я терпел твои издевательства над нашим городом, терпел, когда ты его называла безобразным и скучным. Я терпел твое пренебрежительное отношение к таким почтенным людям, как Сэм. Я терпел даже твои насмешки над нашей кампанией за процветание города. Но одного я не потерплю: я не потерплю, чтобы моя собственная жена была революционеркой. Ты можешь юлить как угодно, но ты великолепно знаешь, что все эти твои радикалы против войны. Раз навсегда говорю тебе, — а ты и все эти длинноволосые мужчины и коротковолосые женщины можете ныть и жаловаться сколько угодно, — что мы и впредь будем хватать подобных типов и учить их патриотизму. И… видит бог, я никогда не думал говорить такие вещи своей жене, но раз ты продолжаешь защищать этих негодяев, все это относится и к тебе! В следующий раз ты, верно, начнешь требовать свободы слова. Свобода слова! У нас и так слишком много свободы слова, свободы пьянства, свободы любви и всяких других ваших дурацких свобод, и, будь моя воля, я научил бы всех вас жить по установленным правилам приличия, даже если бы мне пришлось взять тебя и…
— Уил! — В ней уже не было робости. — Значит, если я не восхищаюсь вместе с другими «честным Джимом Блоссером», я сторонница немцев? По-твоему, восхищаться им тоже входит в обязанности твоей жены?
— Это — все твое постоянное критиканство! — упорствовал он. — Я должен был бы знать, что ты будешь против всякой созидательной работы в городе или против…
— Ты прав! Все, что я делала, не случайно. Я не принадлежу Гофер-Прери. Это не значит, что я осуждаю Гофер-Прери. Осуждения, может быть, заслуживаю я сама. Хорошо! Мне все равно! Мое место не здесь, и я уеду. Я больше не спрашиваю позволения. Я просто уезжаю.
— Не будешь ли ты любезна сказать мне, если это тебя не затруднит, надолго ли ты уезжаешь? — процедил он.
— Не знаю. Может быть, на год. Может быть, и навсегда.
— Так! Мне, разумеется,
— Нет, я думаю, что можно избавить тебя от этого беспокойства. Ты не совсем понял меня. Я уезжаю одна и говорю это серьезно. Я должна найти себе дело по душе!
— Дело, дело… Само собой разумеется! В этом-то вся твоя беда! У тебя слишком мало дела. Будь у тебя пятеро детей и сиди ты без прислуги, как жены фермеров, которым приходится и по дому работать и масло сбивать, тебе некогда было бы капризничать.
— Я знаю. То же самое сказало бы большинство людей, подобных тебе. Так объяснили бы они все, что со мной происходит. И я не стала бы спорить с ними. Эти дельцы, которые бахвалятся тем, что им приходится по семь часов высиживать в своих конторах, спокойно посоветовали бы мне завести дюжину детей! Но такую жизнь я уже испробовала. Мы часто оставались без прислуги, и я сама делала всю домашнюю работу, смотрела за Хью, ходила в Красный Крест — и все это выполняла очень добросовестно. Я хорошая кухарка и хорошая уборщица — этого ты не смеешь отрицать!
— Д-да, ты…
— Но была ли я от такой работы счастливее? Нет. Я была так же унижена и несчастна. Это труд, но не для меня. Я могла бы руководить конторой или библиотекой, могла бы нянчить и учить детей. Но мытье посуды в бесконечные часы одиночества не может удовлетворить меня и едва ли удовлетворяет многих других женщин. С этим пора покончить. Мытье посуды мы предоставим машинам, а сами пойдем к вам, мужчинам, в конторы, клубы и государственные учреждения, которые вы предусмотрительно сохраняете за собой! Да, мы, неудовлетворенные женщины, несносны! Так зачем же вы держите нас около себя? Ведь мы только раздражаем вас. Поэтому, если я уеду, тебе же будет лучше!
— Конечно, такой пустяк, как Хью, не имеет значения!..
— Нет, имеет очень большое значение, и поэтому я возьму мальчика с собой.
— А если я не соглашусь?
— Ты? Согласишься!
— Гм… Кэрри, чего тебе, собственно, не хватает? — безнадежным тоном пробормотал он.
— Ну, скажем, интересных разговоров!.. Нет, кое-чего посерьезнее. Мне здесь тесно, я не могу довольствоваться даже самой целебной грязью.
— А ты знаешь, что никто еще не решал задачи, убегая от нее?
— Возможно. Только я по-своему понимаю слово «убегать». Я не называю… Ты представляешь себе, какой огромный мир существует вне Гофер-Прери, где ты держал бы меня всю мою жизнь? Может быть, когда — нибудь я вернусь, но только в том случае, если у меня будет то, чего нет сейчас. И пусть даже я убегаю из трусости — хорошо, называй это трусостью, называй как угодно! Слишком долго моими поступками управлял страх перед обидными прозвищами. Я уезжаю, чтобы иметь душевный покой, чтобы мыслить… Я… я уезжаю. Я имею право на свою жизнь.
— Я тоже имею право на свою жизнь!
— Ну так что же?
— Я имею право на свою жизнь, а моя жизнь — это ты! Ты стала для меня всем. Будь я проклят, если я согласен с твоими сумасшедшими взглядами, но я слишком привык к тебе. Об этом ты, конечно, не думаешь, когда рвешься в эту свою «богему», к «свободной любви», к «самовыражению» и ко всей прочей дребедени?
— Ты имеешь на меня право, только пока ты можешь меня удержать.
Он растерянно поглядел на нее.