Главный бой
Шрифт:
Рядом послышался стон. Чужак скорчился, исхудавший, правую сторону лица закрыло синюшным цветом. Глаза не видно под вздувшимся кровоподтеком. Бровь разбита, запеклась кровь, а на вязаной рубашке в двух местах коричневая корка, где секира все-таки просекла доспехи.
Он едва не вскрикнул, поворачивая голову. В шею словно кинжал воткнули, позвонки скрипят и задевают один за другой. Его доспехи лежат бесформенной кучей, побитые и посеченные так, что теперь разве что кузнецу на подковы. Засохшая кровь на правом плече, рука не слушается, как чужая, колет
Он стиснул зубы, дотянулся до веточек, бросил на то место, где оставалась кучка серого пепла. Хлопья взлетели, он попробовал раздуть, стоя на четвереньках, но не мог согнуться от боли в пояснице. Лег на бок, подул, угольки слегка покраснели, но пришлось дуть изо всех сил, прежде чем затрепетал первый огонек.
Он поспешно подбросил хвороста, обернулся, ощутив пристальный взгляд. Чужак, привстав на локте, молча наблюдал. Один глаз закрылся, осталась узкая щель, зато второй смотрит с упорством, способным продырявить даже металл доспехов.
— А, — произнес Добрыня с наибольшим холодом, который мог подпустить в голос, — очнулся?.. Ну, бери свою железку. На этот раз бой долго не затянется.
Чужак кивнул, начал подниматься. Добрыня видел, как напряглось его лицо, заиграли желваки, а в единственно живом глазу отразилась боль. Все же встал, сделал два неверных шага к топору.
Собрав все силы, стараясь не вскрикнуть, Добрыня переборол боль и ломоту, отступил к секире, наклонился и взял за рукоять. Холодная, мокрая от росы, она упорно выскальзывала из пальцев. Он взял ее обеими руками и повернулся к противнику.
Тот уже стоял в боевой стойке, топор держал в обеих руках. Добрыня надменно поинтересовался:
— Я долго буду ждать, пока наденешь доспехи?
— Они мне не понадобятся, — ответил Батордз. — Тебя раскачивает как тростник на ветру.
— Я не знаю, что такое тростник, — ответил Добрыня, — но ты и без ветра как камыш в бурю. Что ж, умрешь без доспехов.
Он сделал шаг, начал поднимать секиру. Древко все пыталось выскользнуть, он стиснул зубы и напомнил себе, что чужак без щита и доспехов, в простой вязаной рубашке. Один удар… даже не молодецкий, не богатырский, а просто один удар зазубренной секиры закончит этот самый страшный и долгий поединок за всю его жизнь.
Секира, тяжелая, как железная гора, приподнялась до пояса. Руки тряслись, мышцы кричали от боли, суставы трещали. Затихшая за ночь боль с готовностью вонзилась во все ушибленные и раненые места. Сквозь стиснутые зубы вырвался тихий стон, и, чтобы прикрыть его, он издал хриплый рык, злой и свирепый.
Чужак с перекошенным лицом стоял напротив в двух шагах и тоже пытался вскинуть огромный топор, покрытый крупными каплями росы. Он был похож на вставшего из могилы, такой же ослабевший, дрожащий от усилий удержаться на ногах.
Взревев, Добрыня бросил вперед свое тело. Чужак успел растопырить руки, роняя топор. Они тяжело рухнули на землю, перекатились и, расцепив руки, остались как два
Наверху выгнулся быстро голубеющий свод. Облачка плыли медленно, белые, как овечки. На востоке вспыхнуло красным и оранжевым. Темный край земли заискрился, оттуда пошло бьющее высоко по своду сияние. После томительного ожидания высунулся искрящийся, как раскаленная заготовка меча, краешек солнца.
Чужак прошипел сипло:
— Клянусь этим высоким небом… я еще не встречал более достойного противника…
— Если честно, — прошептал Добрыня, — мне тоже такое дерьмо не попадалось…
— Но, клянусь этим небом, я все-таки тебя одолею.
— Сопли утри, — посоветовал Добрыня вяло.
Он не чувствовал в своем голосе вражды или ненависти. И не потому, что смертельно измучен, а просто чистое синее небо, уже стрекочут кузнечики, где-то зачирикала птаха, воздух на ночь очистился, наполнился пронзительной свежестью, а вдохни глубже — режет как нож. Или же это впиваются в измученную плоть при каждом вздохе сломанные ребра.
— Я вобью тебя в землю по уши, — продолжал Батордз.
— Умойся.
— Я разорву тебя в клочья…
— Онучи замотай.
— Я затопчу тебя как муравья…
— Давай-давай… Кто воевать не умеет, тот языком горазд. Ты не Фарлаф, случаем?
Батордз с трудом повернул в его сторону голову:
— Кто такой Фарлаф?
— Есть у нас в Киеве один… В поле его не видать, но за столом у князя — нет ему равных по силе и отваге!
Батордз подумал, поинтересовался:
— Киев — это что?
— Столица мира, — пояснил Добрыня. — А все остальное — деревни в лесах да пустынях. Даже царьграды всякие. И богатыри в нашем Киеве самые лучшие.
Он чувствовал на себе устремленный взгляд Батордза. После паузы тот поинтересовался:
— Ты там — первый?
— По силе? Нет, конечно. Ты бы видел Селяниновича или, скажем, Святогора!
Батордз подумал, произнес негромко:
— Твои слова делают тебе честь. Я счастлив, что мне пришлось скрестить оружие с таким доблестным воином. Кто бы ни был тот Селянинович, я не поверю, что он равен тебе в воинской хватке, умении владеть оружием, доблести и благородстве! Разве не так?
Добрыня нехотя вымолвил:
— Просто Селянинович не берется за оружие.
Батордз кивнул:
— Я так и думал. В моем краю тоже иной простолюдин посильнее доблестного воина. Ну и что? Защищаем их мы, а не они нас.
— Они нас кормят.
Батордз стиснул зубы, чтобы не застонать, потянулся и лишь потом, выпустив воздух, произнес высокомерно:
— Все-таки я почти рад, что не убил тебя. Хотя, конечно, мог бы.
Добрыня ощутил, как внутри все сразу ощетинилось. На язык всползли злые и горячие слова, что это он мог бы легко прибить как бог черепаху, но то ли от усталости, то ли вспомнил, что ему отведено всего две недели, из которых трое суток уже истратил глупо и по-дурацки… перевел дыхание и пробормотал: