Главный бой
Шрифт:
— И не услышит, — добавил Зарей.
— Да… Главное — не услышит.
Он медленно взялся за рукоять. Зарей вскинул руку, занося ее через плечо. Широкий рукав рубашки распахнулся, показал могучие глыбы мышц.
Они сошлись посреди поляны, легонько стукнулись щитами в приветствии воинов, отступили и уже покрепче сжали рукояти топоров. Зарей видел, как наливаются гневом глаза Кышатича поверх щита. Лесной богатырь закрывался щитом близко к телу, высвобождая больше ударную руку, в то время как Кышатич держал щит на вытянутой
Зарей старался двигаться быстро, избегая прямых ударов. Кышатич, о котором знали, что он берет на плечи самого тяжелого коня со всадником в полных доспехах, да еще со щитом, топором и седельным мешком, и так бежит верста за верстой, обгоняя конных, на самом деле больше страшен нечеловеческой силой. Когда он выходит в бой, на нем доспехи как наковальни, ни топором ни мечом не просечь. Сам двигается в них с легкостью, словно в рубахе, а его меч, вдвое длиннее богатырского, рассекает любого супротивника с конем вместе.
Сейчас Кышатич без доспехов, но исполинская сила не в железе на плечах. Зарей с трудом удерживал щит. Если бы не пускал страшные удары наискось, от щита остались бы щепы. Сам он старался ударить как можно точнее, все силачи должны быть неповоротливыми, однако Кышатич двигался с медвежьей ловкостью. Кто видел медведя, тот знает, что медведь, вопреки россказням, и на дерево скачет как белка, и мышей ловит как лиса, и лося догоняет с легкостью пардуса.
Грохот от ударов разнесся далеко. Если бы дрались простые мужики, и то стук услышали бы за сотню саженей, но сошлись два сильнейших богатыря, что силой мало уступают даже Илье Муромцу, а воинским умением лучшему из богатырей — Добрыне Лунный Луч.
— Надо заканчивать, — прохрипел Зарей. — А то набегут… Не наши, так печенеги…
— Печенеги в лес не сунутся, — ответил Кышатич с осторожностью, — а вот наши могут… Эх, вот и накаркали!
В голосе великана прозвучала откровенная досада. Взгляд его был устремлен через плечо Зарея. Тот невольно оглянулся, успел увидеть зеленые деревья, начал поворачиваться обратно, уже чуя недоброе…
Топор Кышатича блеснул в солнечных лучах как льдина. Зарей держал щит у груди, готовый защитить и голову, но острой болью полоснуло по ногам. Он вскрикнул в страшном гневе, стена деревьев повернулась набок, земля метнулась навстречу, ударила в лицо.
Он попытался вскочить, снова упал, перевернулся, чувствуя боль, ярость, и вдруг увидел прямо возле лица красный сапог с желтыми отворотами. Из сапога торчала отрубленная по колено нога. Кровь хлестала, как из разрубленного бурдюка.
Застонав от стыда, он повернулся на спину. Кышатич стоял на краю поляны, щит и топор в руках, лицо угрюмое, в глазах стыд. Зарей сказал громко:
— Кышатич… ты… Ты же ударил нечестно!
Великан прорычал с глухой злостью:
— Знаю. Но я не мог… не мог отдать ее тебе!
Зарей перевернулся на живот, с трудом поднялся на одно колено.
Кышатич потемнел. Зарей оперся обрубком на пень, навалился с силой, пережимая рану. Всегда румяное лицо стало бледным и страшным. Под глазами проступила жуткая синева.
— Продолжаем бой, — сказал он хрипло. — Продолжаем!
Кышатич просипел тяжело:
— Ты уже мертв.
Зарей сказал хрипло и яростно:
— Я жив!.. И называю тебя дважды трусом!.. Первый раз, когда ты ударил по ногам. Второй раз, когда устрашился сражаться с одноногим!
Кышатич ответил таким же сиплым, прерывающимся голосом:
— Я уже убил тебя… Зачем мне рисковать?..
Но тело его уже качнулось вперед, руки с трудом подняли тяжелый щит и топор. Зарей оскалил зубы, его окровавленный обрубок как будто врос в пень, а руки тоже подняли щит и топор.
Металлический лязг пронесся над лесом, потом еще удары, еще. И еще. Вороны, покружив над поляной, начали рассаживаться вокруг на ветках. Круглые глаза блестели, а когти сжимали ветки так, словно уже драли когтями лица павших богатырей.
Зарей пошатнулся от удара. Обрубок на миг оторвался от пня, темная кровь освобожденно хлынула целым потоком. Кышатич ожидал, что противник завалится на спину, но тот, покачавшись, все же оперся обрубленным коленом в пень, прямо в кровавую лужу. Голос донесся слабо, хрипло:
— Все… Ты победил.
Рука с топором опустилась. Сам он был бледен как полотно, лицо осунулось. Под глазами набухли мешки, словно из налитого жизнью молодого богатыря он разом превратился в изнуренного волхва.
Кышатич сам качался от усталости. Из него вырвалось:
— Ты дрался храбро…
— Но теперь я умираю, — ответил Зарей хрипло. Он попытался сглотнуть, провел языком по пересохшим губам, попросил неожиданно: — Дай напиться…
Кышатич оглянулся, ручей всего в десятке шагов, но спуск крут и каменист. Зарей все еще стоял, кровь бежит из ноги медленнее, застывает темно-красной кашей, обрубок торчит из нее, словно из вязкой глины.
— Хорошо, — ответил Кышатич и сам удивился себе. — Я принесу…
Пальцы с облегчением выпустили топор и щит, а когда он поднимал руки к голове, ему показалось, что поднимает бревна. Негнущиеся пальцы сняли шлем, едва удержал в руках. Повернувшись спиной к противнику, он отправился к ручью, сердце бешено колотилось, пот заливал глаза. Однако жизнь возвращалась с каждым шагом, а когда спустился и зачерпывал воду, в руки уже вернулась былая сила.
Он сполоснул шлем, вымывая остатки пота, зачерпнул воды с середины потока, чтоб чище, выбрался наверх, держа шлем обеими руками, стараясь не расплескать ни капли.