Главред: назад в СССР 2

Емельянов Антон Дмитриевич

— Евгений Семенович! — не успели мы направиться в сторону лестницы, устланной красным ковром, как меня окликнули знакомые голоса.

Я повернулся на звук — ко мне на всех парах спешили музыканты «Боя с пустотой», комсомольский поэт Вася Котиков, Зоя Шабанова и Леонид Фельдман. Последнего пригласил я в качестве фотографа, выписав редакционное задание еще когда был главным редактором. И забыл об этом со всеми перипетиями.

— А это, позвольте поинтересоваться, ваши протеже? — Сеславинский указал простертой ладонью в сторону ребят.

— Ага, — кивнул я. — Подающие надежду молодые таланты.

Ребята как раз окружили меня, пожимая руки, и

принялись рассказывать о своем волнении перед первым настоящим концертом. А я, всматриваясь в их одухотворенные лица, внезапно понял: вот на таких молодых парнях и девчонках держится любая страна. И беда СССР, страны моего детства, в том, что она слишком долго не поворачивалась к ним лицом. А потом стало уже поздно. Волна из книг, музыки, фильмов по ту сторону железного занавеса так долго копилась, что просто снесла неподготовленную советскую молодежь. Ведь если бы ту же гласность ввели немного пораньше, если бы не закручивали так винтики цензуры… Возможно, я бы перенесся сюда не из России будущего, а из того же Союза. Только уже немного другого. Но, может, еще действительно не все потеряно, раз уж я здесь?

— Евгений Семенович, спасибо вам еще раз за то, что помогли, — Сашка Леутин сказал сразу за всех.

Я отмахнулся:

— Васю благодарите, — комсомолец Котиков на этих моих словах смущенно покраснел, Зоя погладила его по плечу. — На его же стихи песни петь будете. А сейчас давайте-ка дуйте репетировать. Не хочу смотреть на ваш позор, мне нужен триумф. Нам всем нужен. И вот еще. На сцене себя хорошо ведите, не провоцируйте никого. А то гости у нас разные могут быть…

В том, что на концерт придет Хватов, я даже не сомневался, а потому решил музыкантов на всякий случай предупредить.

— Какой разговор, Евгений Семенович! — даже немного оскорбился Сашка Леутин. — Мы же советские рокеры, в конце концов!

— Можете пока в той каморке сыграть, — вклинился дипломатичный Константин Филиппович, — в подвале. А через час — в большой зал, на общий прогон!

— Леня, сделай, пожалуйста, серию кадров с репетиций, — попросил я фотографа. — Взволнованные в предвкушении лица всегда получаются интересно. Вы же позволите, Константин Филиппович?

— Разумеется, — развел руками Сеславинский. — Как я могу мешать фотоискусству? Пройдемте же, Евгений Семенович.

Старичок провел меня в свой кабинет, расположенный на первом этаже. Помещение было небольшим, значительно меньше моего рабочего пространства. Скромный столик из лакированной ДСП, расшатанный стул с красной дерматиновой обивкой. На стене — выгоревший календарь с рисованным голубем, заглядывающим в приоткрытую дверь и держащим в клюве оливковую ветвь. Слева от птички надпись: «Генеральная ассамблея ООН торжественно провозгласила 1986 год Международным годом мира». На другой стене едва помещались почетные грамоты, шкаф со стеклянными дверцами ломился от кубков. А сверху в раскрытом кофре лежала аккуратная скрипка.

— Интересуетесь музыкой, мой юный друг? — Сеславинский тут же подметил, куда я бросил взгляд, и улыбнулся.

— Не могу назвать себя знатоком, — я покачал головой. — Слушаю то, что нравится, независимо от жанра.

— Не вижу в этом ничего плохого, — махнул рукой Константин Филиппович. — А как вам нравится классика?

— Таки нравится, — улыбнулся я. — А вы играете?

— Играл, — как мне показалось, с тоской ответил Сеславинский. — Сейчас уже руки не те, смычок держу плохо. Но было дело, что и в калининской филармонии концертировал. В камерном оркестре, конечно же, в коллективе, а не солировал. И сия скрипка мне особенно дорога. Это работа Льва Александровича Горшкова[1]. Он подарил ее моему отцу, Филиппу Андреевичу Сеславинскому… Впрочем, это вам, наверное, неинтересно.

В уголках глаз старичка блеснули крохотные слезинки, его голос дрогнул. Мне стало жаль директора РДК, и я решил хоть как-то его поддержать.

— Напротив, Константин Филиппович, — сказал я. — Мне очень даже любопытно.

— Отец мой держался только благодаря музыке, товарищ Кашеваров, — печально вздохнул Сеславинский. — Он ведь из «бывших», лишенец[2]. До революции входил в земское собрание Любгородского уезда, потом был поражен в правах, зарабатывал деньги музыкой. В ресторанах играл для нэпманов, потом положение немного выправилось. Устроился в филармонию, меня поднял, сделал музыкантом. Эта скрипка — память о нем.

— Интересная история, — кивнул я. — Я был бы рад как-нибудь еще раз обсудить все подробно.

— Ох, я же кофию вам обещал, — внезапно засуетился Сеславинский.

Он принялся хлопотать с большой трехлитровой банкой и кипятильником, заставив меня в бесчисленный раз предаться ностальгии. Помню, папа точно так же заваривал чай на даче. Как у большинства советских семей, у нас были свои шесть соток с небольшим дачным домиком, где мы перекусывали бутербродами с маслом и сыром, а иногда и со шпротами! Но самым любимым у нас, советских детей, был такой бутерброд: кусочек черного хлеба, причем желательно горбушка, поливался подсолнечным маслом и посыпался солью. М-м-м, какая же это была вкуснятина! Во всяком случае для меня и моих друзей не было лучше закуски. Помню, мы их даже во двор вытаскивали, угощали друг друга. А чай из банки, заваренный после кипятильника, приобретал тот самый особый «дачный» вкус. Интересно, будет ли такой же у кофе?

Старичок Сеславинский довольно ловко заварил напиток в стареньком кофейнике, аккуратно держа специально приготовленной тряпочкой банку с дымящимся кипятком. Потом той же тряпочкой накрыл кофейник, выждал несколько минут и только после этого разлил тягучую жидкость по маленьким чашечкам.

— В общем, сегодня у нас интересная программа, — бодро заговорил он, когда мы оба уселись друг напротив друга. — Уверен, ваши ребята произведут фурор. Но и без них у нас театральный кружок имени Любови Орловой, мастера художественного свиста, танцоры и даже фокусники. Я вам гарантирую, будет интересно!

И опять я вспомнил, как много кружков и секций было в моем детстве. От курсов кройки и шитья для девочек до судо- и авиамоделирования для мальчиков. И, разумеется, всяческие ансамбли песни и пляски. Я даже в одном из таких занимался, пока не надоело. Решил перейти на греко-римскую борьбу, чтобы давать сдачу школьным хулиганам.

— А теперь, Евгений Семенович, проследуем на прогон, — Сеславинский вывел меня из воспоминаний, и мы направились в большой зал.

Путь наш пролегал через паркетное пространство для танцев, там репетировала секция «бальников». Руководила ими высокая красивая женщина, одетая в искрящееся платье под старину — будто сбежала из фильма «Война и мир» Сергея Бондарчука. Видимо, я слишком сильно вывернул шею, любуясь танцовщицей, и не заметил впереди себя колонну. Хорошо, Сеславинский дернул меня за руку, и я мгновенно сориентировался. Но конфуз не остался незамеченным: красавица в бальном платье улыбнулась, прикрыла рот ладошкой в перчатке, а я от волнения взял и показал ей большой палец. Не нашел ничего умнее.