Глаза погребенных
Шрифт:
— Да, он был очень подозрителен. Этого человека считали атеистом, и он, наверное, действительно был атеистом, но коль скоро он ни во что не верил, так почему же подарил вам изображение богоматери?.. У него нашли много отпечатанных в типографии листовок, призывающих к всеобщей забастовке, а также газеты со статьями подрывного характера…
— До того как придет поезд, я еще хочу объяснить вам: не думайте, что мои настойчивые требования показать мне декрет о высылке или приказ вышвырнуть меня отсюда — крепкие словечки в таких случаях не грех! — формализм или пристрастие к бумажке, к букве закона. Моя настойчивость объяснялась тем, что в документе я хотел найти причину, почему же все-таки меня объявили нежелательной персоной. Я собирался возражать, если меня обвинят
Жалобно застонали рельсы перед подходившим поездом, и, прежде чем показался паровоз, солдаты уже вскочили и встали рядом с лошадьми, вскинув винтовки на плечо.
— Значит, в таком случае… — горько улыбнулся священник, подымаясь со своего места, — значит, в таком случае меня выслали… из-за того, что я мексиканец… — Каркамо улыбнулся, — и из-за Гуадалупской девы…
Поезд начал притормаживать издали. Длинный поворот позволял рассмотреть цепь тянувшихся за паровозом вагонов, в окошки которых выглядывали любопытствующие физиономии. Пассажиры умирали от жары, однако хотели узнать, почему поезд останавливается там, где нет никакой станции.
— Это очень деликатно с вашей стороны, — поблагодарил падре Феху капитана, который, внезапно побледнев, приказал солдатам заняться лошадьми, чтобы пассажиры, столь падкие до новостей, не поняли, что этого священника привезли сюда под конвоем. Офицер пытался разыгрывать роль друга, прибывшего сюда проститься с падре.
Паровоз медленно задерживал движение своих поршней, пока не остановился, скрипя на рельсах, посыпанных песком. Как только Феррусихфридо Феху поднялся с чемоданчиком на первую ступеньку подножки, его встретил какой-то часто-часто мигавший человек с лицом цвета жухлого шафрана. Конвой возобновил свой марш, и появившиеся снова в окошках пассажиры замахали руками, прощаясь с незнакомым им капитаном.
Каркамо вскочил на своего коня. На другую лошадь уселись оба солдата. Один засунул ноги в стремена и взял поводья в руки; второй сел сзади, спустив ноги и крепко обхватив поясницу товарища. Они понеслись во весь опор, насколько способны были мчаться их лошади. Шоссе — покрытая черным битумом дорога — бежало меж деревьев, прикрывавших всадников тенью густой листвы. Несколько позднее они углубились в кустарники, опушившие сельву, не то островок сельвы, прилегший, как укрощенный зверь, — распушилась тут сельва листьями, похожими на цветы, листьями-цветами, что рассыпались то коралловыми брызгами по желтому фону, то кровавыми бликами по свинцово-серому, то апельсинно-огненными звездочками по черному, то лиловыми мушками по белому… длинные листья, отливавшие янтарно-розовым, листья-раковины цвета перламутра и яшмы, листья с волосками, листья, исколотые невидимой иглой…
— Откуда вы взяли лошадей? — спросил офицер.
Солдат, сидевший на крупе, ответил:
— Нам одолжил их евангелист. Мы сказали ему, что это для сеньора коменданта, и он одолжил для сеньора коменданта. Он сказал: «Доставьте их сеньору коменданту», и мы оседлали их и привели сеньору коменданту.
— Если бы священник знал об этом, ни за что бы не сел в седло…
— Да и евангелист вряд ли дал бы нам лошадей, если бы узнал, что это для падре, — заметил солдат, который держал в руках поводья.
— Мы от сеньора коменданта, сказали мы ему, — повторил другой солдат, — и для сеньора коменданта он одолжил…
Каркамо пришпорил лошадь, словно бешеный галоп мог заглушить его мысли. Галопом! Но и галопом отмахав путь, трудно было примириться с тем, что увидел. Оказывается, Моргуше — самому жестокому из агентов секретной полиции — было поручено проводить падре Феху до границы. Неужели они решили покончить с ним?.. Но как?.. Застрелить по пути?.. Сбросить с поезда?.. Или арестовать, бросить в тюрьму, в застенок — на всю жизнь, а кто-то другой появится под именем священника и пересечет границу, чтобы иммиграционная служба отметила его в документах?..
Они остановились перед лачугами на окраине поселка. Босые солдаты спешились — соскочили на землю. А их начальник медленно вынул ноги из стремян.
— Верните этих лошадей туда, где взяли, — приказал Каркамо солдатам, — и ни слова о том, куда мы ездили и зачем. А потом отправляйтесь в комендатуру и доложите о своем прибытии дежурному офицеру.
Начинало темнеть. Солдаты ушли, ведя лошадей в поводу. Каркамо огляделся. С тех пор как он нашел и спрятал документы Росы Гавидиа, он постоянно испытывал какую-то тревогу, его преследовала мысль, что за ним следят, и уже много раз его пугало эхо собственных шагов и собственная тень… Он решил закурить. Взглянул на горевшую спичку, спрятанную в решетке пальцев, чтобы ветер не погасил огонек, и у него мелькнула мысль: точно так же можно поступить и с теми документами, из-за которых подвергается смертельной опасности его жизнь, — поднести к ним спичку…
XXIX
Погруженный в туннель сутаны, обливаясь потом от жары, от тревоги и. особенно от тяжести чемодана, падре Феху влез в вагон первого класса. Он едва устоял на ногах, когда вагоны стукнулись буферами и дернулись, потому что поезд возобновил свой ход. Священника угнетали горькие мысли — его везут под конвоем; он едва не падал с ног от усталости, и казалось, что только желание убежать от собственных мыслей, от этой ужасной реальности заставляет его двигаться. Он не мог примириться — ни в какой степени — с тем, что его высылали на родину как опасного иностранца, как нежелательную персону, под надзором полицейского шпика, одетого в штатское, шпика, который беспрерывно мигал, издавая при этом легкий шорох, похожий на шум моросящего дождя, — и это был единственный признак жизни на лице этой мумии с бесцветными губами, вздернутым носом, широкими скулами, оттопыренными ушами и золотыми коронками во рту, — вот уж истинно жандармское кокетство! — а руки, Моргуши были сплошь покрыты массивными кольцами, среди которых выделялся большой перстень р кровавым рубином. Падре Феху даже не представлял себе, в руки какого страшного палача он попал.
Удовлетворив свою любознательность, пассажиры оторвались от окошек и, как только поезд тронулся, стали рассаживаться по местам. Многие приветство- вали священника теплым словом или просто кивком, но были и такие, кто считал за дурное предзнаменование ехать вместе с этой черной птицей; были, впрочем, и такие, кто в присутствии священника чувствовал себя ближе к вечной истине, и всех томило любопытство — куда это направляется падресито в такую пору? Одним представлялось, что он возвращается после мессы, отслуженной в каком-то соседнем селении, другим — что он едет соборовать какого-то местного богача.
Но на лице падре не было того торжественного выражения, которое обычно оставляет месса; оно было пасмурным, подернутым той особой, печальной дымкой, которая появляется у священников, помогающих человеку умереть по-христиански.
А что за офицер его сопровождал? Правда, он его лишь проводил, посадил на поезд. Разумеется, он охранял его, потому что усилились слухи о забастовке, а быть может, и потому, что на дорогах стало неспокойно.
Моргуша, получивший подробные инструкции, как вести себя, чтобы скрыть истинный характер своей миссии и тот факт, что священник является политическим преступником, — ведь его называли опаснейшим мексиканцем — пустил в ход изысканнейший из своих жестов, приглашая падре занять более удобное место в купе, где они должны были ехать вместе. Падре Феррусихфридо выбрал место у окна — здесь было больше воздуха и света; в этом углу полицейскому легче было за ним наблюдать, а с другой стороны, как это ни парадоксально, арестованный священник тут чувствовал себя более свободно: он мог созерцать небо.