Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная
Шрифт:
– Да, а где же Ваши сапоги? Бедняжки… Они так шли Вам!
Девушка вдруг решительно остановилась:
– А знаете что? Вам, кажется, пора уходить. Вы куда, собственно, шли? В школу?
Оскорблённая, она стала прощаться, но это было чудовищно. Стараясь задержать, я порывисто схватил её руку и обнаружил перстень.
– Это что? Кажется, буржуазные предрассудки?
Язык мой, против воли, продолжал насмешничать, а девушка в эту минуту была так хороша! Вырвав свою руку, она обронила перстень. «Ах!» – моя спутница опустилась на колени. Не думая, я опустился с ней рядом. В прозрачной тени меня встретил внимательный, всё ещё враждебный взгляд.
Прогулка состоялось. Было радостно, весело от беспечного и беспричинного смеха, какой бывает только в юности. Девочки обратили внимание на мою исключительную рассеянность и наградили меня коллективным букетом. С ним я и отправился вечером к старушкам, мечтая о встрече с комсомолкой, заранее предвкушая обратную дорогу с ней в город. Грустные и скучные, увидев меня, они оживились, объявив сразу, что их жилица уехала.
– Как уехала? Куда? С кем?
Вместо ответа старушки простодушно, вонзив в меня нож, стали поочерёдно его повёртывать, сообщая мне новые скупые подробности:
– Вчера пришли поздно, где были, не сказывали, а сегодня утром встала весёлая, всё пела да Вас вспоминала, говорила, что вместе поедете в город, а потом в школу ходила, видно, Вас искала, там сказали ей, что Вы в лесу с девочками, она собралась да и уехала.
Я стоял поражённый, не в силах скрыть своей растерянности и крайнего огорчения. Что было потом? Как я простился со старушками, куда направился? Каким образом вернулся в город? Ничего не помню. Удивительны секреты человеческой памяти.
Двоюродный братец
С палитрой в руках, блаженствуя, пишу натюрморт. На мольберте полотно с удачно начатым подмалёвком. Художникам понятно такое состояние, огорчает лишь солнце, оно крадётся к моему натюрморту, готовое нарушить гармонию красок. Тороплюсь! Громкий стук в дверь. «Будь проклят», – бессознательно шепчут губы. Складываю кисти, в дверях гость из Борисоглебска – двоюродный братец Семён Петрович Анисимов.
– Здорово! Всё мажешь? А жить когда будем? – говорит братец в виде приветствия.
Из-за спины гостя бледной копией появляется тощая фигура подростка. Всё ещё пребывая в столбняке, безнадёжно смотрю на свой натюрморт.
– Станислав, дверь закрыл? – обращается отец к сыну. – Знакомься, вот твой двоюродный дядя! – и не без иронии добавляет: – Богомаз!
Гость недовольно поводит носом:
– А краской-то у тебя воняет!
Холодным душем обдаёт меня трезвый поток его замечаний. «Дорогой племянник», освоившись с обстановкой, атакует мой подмалёвок, стараясь понять мазню дядюшки. Сам я, покорившись обстоятельствам, стараюсь наладить беседу с товарищем далёких лет. Услужливая память развёртывает передо мной красочный свиток прошлого. Наша отчуждённость постепенно тает. Моё лицо и голос приобретают теплоту, я уже во власти былого.
Купцом, бывало, заявлялся к нам в дом двоюродный братец. В его карманах, кроме денег, всегда хранилася какая-нибудь новинка: пистолет, электрический фонарик, сладости, – результат пребывания в магазине отца. Старшие братья – гимназисты, а он – мальчик на побегушках. В центре города гастрономический магазинчик, сам дядюшка – опытный дегустатор, в подвальчике «рейнский погреб», масса бочонков, вследствие чего дядюшка спился, впав в алкоголизм. Бывало, уложив отца под прилавок, сын вёл торговлю самостоятельно. Подростком я заглядывал к ним, меня привлекало там всё – россыпи всевозможных орехов, аромат колбас, сыров и курева от простой махорки до женских пахитос. Случалось быть и в подвальчике, снимать пробу маленькой рюмочкой. Привлекали названия вин: портвейн, кагор, цимлянское, сантуринское – водки не было.
Зимой на Рождество я шёл через весь город к богатым родственникам славить Христа. Слова текста помню до сих пор. «Торжествуйте, веселитесь, люди добрые, со мной, и со страхом облекитесь в ризу радости святой. Ныне Бог родился в мире, не в короне, не в порфире, Он родился в пеленах, а не в убранных домах. Я пришёл Христа прославить, а вас с праздником поздравить», – бойко заключал я, и тут же награждался серебряным гривенником. В те годы для мальчика это была большая сумма. Дядюшка вёл меня в зальчик к буфету, убранному специально для праздничных визитёров, угощал меня рюмкой красного вина, расхваливая репертуар и исполнение.
Летом, по воскресным дням, мы с братцем устраивали пикники, отправляясь в лес и на речку. Тётка нагружала нам корзину всякой всячиной, с вечера готовили рыболовные принадлежности. Спать укладывались во дворе, причём из боязни проспать зорьку, привязывали себя за руки к спинке железной кровати. Шли по росе к слиянию двух рек – Хопра и Вороны, к так называемой мягковой мельнице. Это было уютное местечко – песчаная отмель с тьмой мелких рыбёшек. Крутой берег с гнёздами раков, родниковая вода и полное одиночество. Не вылезая из воды, мы проводили там время от восхода до захода солнца.
А в общем, сколько помню, братец был неудачником, с ним почему-то всегда происходили несчастия: то избивали ребята, то тонул в проруби, катаясь на коньках. Один раз побывал и в полиции – вздумав стрелять из пистолета на улице. Неизбежные увлечения девчонками оканчивались поражениями, ему не хватало смелости и дара речи, он всегда служил выгодной мишенью для острот товарищей.
В Первую мировую войну, когда в городе появились пленные турки, которые готовили чебуреки – вкусные пирожки, чинённые мясным фаршем, луком, перцем, с коричневой корочкой, жирные, – расплачивался за них, конечно, братец.
Воспитанный на практических интересах, искусства он не любил, не понимал, а потому моя жизнь художника, всегда скудная материально, была ему непонятна. Так и сидели мы с ним теперь, разговаривая о том, о сём, совершенно чуждые друг другу.
Шли годы, давно миновала Отечественная война. Уже будучи пенсионером, решил я поехать на родину в город Борисоглебск, думая, между прочим, разыскать братца, о котором слышал от родственников, что он совсем одичал: похоронив жену, одинокий, ни с кем не общался. Мне хотелось самому убедиться во всех его чудачествах. Дом на улице Карла Маркса я отыскал без труда: он стоял на высоком фундаменте, три окна на улицу были тщательно завешены, дом казался необитаемым. На мой стук в парадную дверь никто не отозвался. У запертых наглухо ворот в калитке торчала щеколда, я принялся громыхать ею, это скоро возымело действие. Во дворе послышались неторопливые шаги и сердитое бормотание, что-то вроде: