Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная
Шрифт:
– Тише, тише… Кого там чёрт несёт?
Калитка распахнулась, и мы встретились с братцем нос к носу.
– Ты чего? – спросил он сердито, будто мы с ним только что расстались.
Опешив от такого неожиданного приёма, я застрял в калитке, мне бросилась в глаза седая голова ёжиком, лицо в щетине.
– Вот пришёл родственника проведать! – не без смущения выговорил я, ожидая дальнейшего.
– Ну иди, коли пришёл! – сказал братец, закрывая наглухо ворота.
Заранее решив не обращать внимания на его своеобразные выходки, я, улыбаясь, последовал за ним. Миновали чисто
– Постой, ты куда?
Он указал мне на дорожку в сад. Воздух здесь был наполнен ароматом цветущих яблонь и оживлён весёлым щебетом птиц. Восхищённый, сняв с головы фуражку и помахивая ею, я бодро воскликнул:
– Ах, как хорошо!
– Ничего хорошего. Ветер. Вот посшибает весь цвет, как в прошлом году.
Посмотрев внимательно на него, я сказал:
– А ты, братец, в общем-то, неплохо выглядишь.
– Да, выглядишь! – произнес он с досадой и добавил неожиданно. – Ну, идём отсюда, вставай, вставай!
– Не спеши, братец, ведь мы с тобой давненько не виделись, – запротестовал я. – Нужно нам по-родственному обняться, поздороваться как следует.
– Ну, ещё чего… Вставай, пошли! – повторил он, и с этими словами мы покинули сад.
В кухне, куда мы пришли, я, споткнувшись, нечаянно сдвинул половик и тут же получил замечание:
– Ты вот что: ходи да смотри под ноги.
Я, было, хотел исправить свою оплошность, он нервно оттолкнул меня и сам старательно поправил дорожку.
– Ну, проходи, проходи нечего тут отсвечивать! – сказал братец, приглашая меня в комнату.
Оглядевшись, я, по своему обыкновению, достав из кармана альбомчик и карандаш, хотел сделать набросок, стенные часы напомнили мне родительские. Братец с насмешкой в голосе сказал:
– Нашёл себе дело! – и подтолкнул меня в комнату, указав на стул. Сам остался в кухне, и скоро я услышал чирканье спичкой и звон посуды. «Угощать собирается!» – подумал я и снова взялся за карандаш. Увидев меня с альбомом, он крикнул:
– Слушай! Брось дурака валять! Иди сюда!
Приводя себя в порядок у рукомойника, я задержался. На столе стояли бутылка, рюмки и сосиски.
– Садись, не задерживай! – приказал братец и объяснил. – Вино-то своё, садовое.
– Ну, за встречу! – сказал я, чокаясь.
– Да ты жри, жри, – он ткнул вилкой в большие жёсткие сосиски, похожие на сардельки. – После говорить будешь. Всё хвалишься, а в городе совершенно ничего нет: ни селёдки, ни колбасы.
Когда мы выпили по второй рюмке, он порозовел и стал жаловаться на соседей и одиночество, совершенно для меня неожиданно пустился в откровения. Садовое вино оказалось коварным.
– Кругом одна сволочь! – братец заговорил о женщинах. – Я вот тут, было, сошёлся с одной. Она говорит: «Подпиши дом на меня!» Вот все они такие.
Выслушав его, я заметил:
– Ну, братец, положим, не все! Есть много хороших женщин.
– Это ты рассуждаешь так, потому что тебя петух не клюнул. Это твоё счастье! У нас в городе нет ни одной порядочной женщины!
Братец стал жаловаться на плохое здоровье:
– Я вот тут как-то ночью проснулся, думал, конец! Совершенно один, некому воды подать…
Я спросил о сыне… Братец усмехнулся:
– Поздравительную к празднику получаю!
– А сам-то отвечаешь? – спросил я.
– Ещё чего!
Он умолк. Как видно, садовое вино перестало действовать. Стараясь его разговорить, я напомнил ему о нашей общей с ним хорошей юности.
– Помнишь, братец, как мы с тобой пикники-то устраивали, чтобы не проспать зарю, руки к железной кровати привязывали?
Выслушав меня, он скупо заметил:
– Да не руку, а ногу привязывали.
К моему удивлению, только это воспоминание я и вызвал у него.
– Ну, мне пора, братец, – сказал я вставая.
– А что ж ты сосиску-то не доел? Кто за тебя будет доедать?
– А ты, братец, угости собаку!
– Угости собаку! – с досадой повторил он, провожая меня на этот раз через парадную дверь.
Я стал прощаться:
– Ну, давай руку, братец, знаю, что ты нежностей не любишь, хотя родственникам… нужно было бы…
– Ну, ещё чего! Прощай, прощай!
Дверь за мной поспешно захлопнулась.
Глушица
Столичный корреспондент Прасковьин сидел в старенькой качалке у себя на Глазовском и тоскливо грыз ногти. Напрасно прикладывал он руку к пустой голове, усиленно морщил покатый лоб, проклиная свою дырявую память. Капризное вдохновение, как видно, окончательно покинуло его, а вместе с этим исчезла возможность на получение аванса. Дело в том, что в своё время Прасковьин был участником знаменитой экспедиции, задача которой в основном сводилась к изучению загрязнения небезызвестных на его родине рек – Хопра и Вороны. Упомянутый нами корреспондент, как и всякий уважающий себя автор, надеялся превратить свои богатые впечатления в звонкую монету. В раздумье, грустный сидел он до тех пор, пока спасительная дремота не разлучила его с действительностью. Таким чудесным образом корреспондент переселился из своего полуподвала на берега Глушицы. Очутившись в сладостных объятиях Морфея, Прасковьин заново пережил все события славной экспедиции.
Проснувшись под назойливый писк комаров Глушицы, он открыл глаза, переселяясь снова к себе на Глазовский. «Эврика!» – воскликнул корреспондент, ткнув себя пальцем чуть выше переносицы, и радостные слёзы оросили дотоле бессмысленную физиономию. Презренный металл, мечта всякого здравомыслящего человека, готов был превратиться в действительность. Не теряя попусту дорогого времени, корреспондент без сожаления тут же расстался со своей каталкой. Его рука, совсем недавно выводившая в угоду каллиграфии бессмысленные крючки и росчерки, заработала теперь осмысленно, проворно, устремляясь к благородной цели. Гениальные строки, щедро снабжённые восклицательными знаками, вопросами и многоточиями, заструились на бумагу, свободные от правил орфографии, тем не менее, подчиняясь законам соцреализма. Читателям пришлось бы жарко от обилия ночных костров, жгучих лучей полдневного солнца, беспощадных комаров и прочей нечисти, не догадайся автор приправить свою литературную стряпню мутной водичкой.