Глобальное потепление
Шрифт:
Вот именно, мрачно размышляла она, разглядывая девочек с косичками, увлеченно играющих на террасе отеля: чудесная картинка, нет слов, зрелище, способное кого угодно умилить и умиротворить, только не Юльку Чопик. Расклад таков: им хорошо вдвоем, я им ни разу не нужна, но все равно ведь не оставишь и в самом деле одних, — значит, короткий поводок имеет место быть, и очевидно, с какого я конца. В то время как Ливанов свободен, словно розовая чайка, летящая над зоной. И сто процентов, данный финт ушами он будет проделывать регулярно, сколько мы здесь будем, каждый раз с обезоруживающей улыбкой и ворохом веских причин. Блин, а я была такая довольная, что наши дочки подружились. Здорово, конечно, что подружились, — но чуть менее здорово, чем я хотела.
С
Стоило начать рассматривать жизненные удовольствия под этим углом, как они тут же пошли стремительно обесцениваться. Если разобраться, ей не очень-то хотелось и моря, включительно с купанием со свежевымытой головой и бессмысленным валянием в шезлонге, и просиживания последних денег в сравнительно недорогих, но объективно дорогих-таки кафешках и ресторанчиках, и наматывания кругов по парку-резервации, и вечернего чаепития на балкончике с закатом, до которого надо еще дожить. И Юлька смутно представляла себе, как.
Блин, но должно же быть что-то такое, чего мне всегда хотелось, но на что не хватало времени, и потому откладывалось, вытеснялось в запас? Вот чтение, например. В свое время Юлька регулярно скачивала в наколенник книги, они и сейчас там лежат на одном из неиспользуемых дисков, чертова прорва, наверное, накопилась, — включительно с несколькими романами Ливанова, между прочим!., нефиг, обойдется. В нашей стране адекватные люди давно ничего не читают и правильно делают: место для книг в жизни возникает исключительно за недостатком жизни как таковой. Чем и объясняется популярность литературы (и, в частности, отдельных писателей) в этой стране.
Понятно, что за отсутствием жизни у них нет и не может быть счастья. А особенно здесь, на праздных и пустопорожних Соловках, изначально задуманных как место для жизненного перерыва, простоя, вакуумного ничегонеделания — самая главная и глупая человеческая мечта в этой, да и в любой другой стране. Те же дайверы, только причесанные, припудренные, в чистеньких красивеньких декорациях. И за собственные деньги. И временно, потому что жить так всегда у них не хватает ни пороху, ни бабла.
А вот Юлька так не могла. Категорически. Она относилась к другой породе людей — заточенных под вечное движение, панически боящихся пустоты. Ни в чем нет смысла, солнышко, сказал ей Ливанов утром на балкончике, и она, как всегда, блин, в точности запомнила его слова и не ответила на них ничего симметрично умного. А надо было сказать: все мысли и разговоры о поиске смысла возникают по факту остановки. Пребывая в движении, ты ничем таким не морочишь голову ни себе, ни окружающим. Потому что оно, движение, само по себе — смысл. И счастье заодно.
Ага. Вскакиваешь, всех кормишь, всем даешь указания, мчишься на планерку… ну допустим, сейчас оно неактуально, но ведь как вернусь, все равно сразу придется искать работу, хотя бы чтоб доложить недостачу в растраченный бюджет фильма, и опять будут какие-то планерки, съемки, бесконечные сюжеты про парламентскую сиесту и рост цен. Разруливать мужей, уделять кусочки внимания детям, а в двадцать пятый час суток снять, наконец, свое «Глобальное потепление», которое ничего не изменит, это данность, с этим приходится жить, конец цитаты. Где ты видишь смысл? Где?!
— Ма-ам! — позвала Марьяна, не соизволив, разумеется, подойти. — А уже не дождик. А пойдем купаться!
— А пойдем, — отозвалась Юлька, отлепляясь от лавочки и наконец-то пряча в чехол ненужный наколенник. — Лиля, у тебя плавки с собой?
— У меня купальник, — с достоинством отозвалось ливановское солнышко. — Но за ним надо подняться в номер. Папа мне ключ оставил.
— Поднимайся, и пойдем, — сидеть дальше на месте было никак не возможно, саднящий зуд побуждал к немедленным действиям и, желательно, подвигам. — Искупаемся, позагораем, если солнце, а потом прогуляемся в Сандормох.
Лилька притормозила на крыльце отеля:
— А там везде охрана на воротах.
— Там дырки между прутьями, — снисходительно пояснила Юлька. — Для нетолстых девочек.
— Дмитрий Ильич, а кем вы хотели стать в детстве? — спросила голенастенькая девчушка с яркими данными нимфетки.
— Космонавтом, — не сморгнув, соврал Ливанов. — Кто-нибудь из вас хочет стать космонавтом?
По рядам пробежал ропот, наполовину разочарованный, наполовину злорадный: в общем и целом, они ожидали, что знаменитый писатель окажется безнадежно устаревшей рухлядью, вот оно так и оказалось. Неважно, что на самом деле он хотел с детства работать в кабинете с подзорной трубой и старинными картами, они точно так же не поняли бы, но пострадала б наглядность, завершенность образа. В этой стране давно уже никто не хочет стать космонавтом, поскольку для таких планов надо как минимум допускать возможность полета. Нынешние дети мыслят совершенно иными категориями, которые не поднимаются над землей с ее глобальным потеплением. Ну допустим, дети тут ни при чем, такое время, такая страна. Космос для нее нерентабелен, а значит, его вроде бы и нет вовсе, детям попросту забывают о нем рассказать. И так во всем.
Лагерный народ безмолствовал, в творческой встрече, до сих пор шатко-валкой, образовался провис, и Оля пришла на выручку, наподдав ускорения:
— Давайте еще о чем-нибудь спросим Дмитрия Ильича! Вам же интересны его творческие планы?
Нимфетка эротично, словно в рекламе антиперспиранта, задрала руку:
— Какие у вас творческие планы?
— Никаких, — сознался Ливанов. Впервые за последние несколько месяцев, с огромнейшим, сам не ожидал, облегчением.
Сошло за шутку. Дети неуверенно похихикали, мало ли, но тут Оля начала зажигательно аплодировать, и они заржали как следует. Будущее этой страны, черт бы ее побрал. Когда эти ребятки вырастут, даже отсутствие в ней счастья потеряет значение и цену — настолько сместятся и размоются всяческие критерии. Нормальная, наверное, вещь, конфликт поколений, просто я и вправду старый, списанный в утиль, чего уж там.
Черт, но Лилька же не такая! А ведь ей с ними жить, как-то реагировать на заданные ими правила, встраиваться или не встраиваться в их систему координат. Похоже, мне пора поставить себе сверхзадачу жить долго, заняться здоровьем, бросить пить и все такое. Чтобы ей не пришлось одной.
— Ну, если вопросов больше нет… А ну-ка, попрощаемся с гостем! По-нашему, по-сандормоховски!
Ряды с готовностью подскочили, совершили интересные пассы над головой, что-то неразборчиво прокричали: вся лагерная жизнь Соловков была пронизана ритуалами, паролями, песнями и плясками с сакральной нагрузкой. Когда-то Ливанов и сам нарифмовал по Олиной просьбе несколько остроумных текстов, прижившихся надолго, а потому потерявших и остроумие, и всякий смысл. Сейчас в нестройном крике звучало одно — близость какой-никакой свободы. И для детей, и, главное, для него.
От остальных десятка с чем-то встреч Ливанов был твердо намерен отмазаться, надеясь на содействие Оли. Как оным заручиться, он примерно себе представлял; а почему бы и нет, собственно? Оля оставила по себе самые теплые воспоминания, не выветрившиеся полностью за десять лет. На Соловках все всегда шло хорошо: и работа, и любовь, и вообще. Даже дети его тут всегда любили, правда, тогда были другие дети.
— Дмитрий Ильич, можно автограф?
Он опустил глаза: нимфеточка тянулась к сцене, словно побег душистого горошка, поднимая над головой ярко-розовый цветок девочкового блокнота для интимностей. Лагерный топик на ней был на пару размеров меньше, чем надо, а потому не доставал до пупа и уже кое-что обтягивал. Смотрела она соответственно. Ливанов по-быстрому подмахнул автограф и позорно отвел глаза.