Глориана
Шрифт:
— Придержи язык! — резко оборвала я. — И не будь дурой! Он тебя не любит, иначе бы не уехал.
Она подняла брови и сделала круглые глаза.
Меня захлестнула ярость — она что, смеет думать то же самое обо мне? — и от злобы я заговорила резко:
— Прикажите немедленно подавать завтрак — хлеб и крепкий эль, никакого жидкого пива! И выбросьте сэра Уолтера из своей дурацкой башки! Он не женится, покуда вынужден покупать мою любовь, дабы расплачиваться с кредиторами, — а тем более на нищей бесприданнице вроде вас, без отца и семейства! А теперь задерните балдахин и дайте мне отдохнуть!
Лежа на подушке и тщетно пытаясь снова заснуть, я слышала, как она ходит по комнате и тихонько хлюпает носом. И не ей одной пришлось плакать в этот день.
Наутро снова пришел Берли, дай ему Бог здоровья, — ночные свечи уже догорели, взошло солнце, пригожая английская заря разбудила крапивника и малиновку, голубку и скворца, когда запоздалый соловей еще оглашал мокрые леса своими тягучими трелями.
Берли поклонился:
— Ваше Величество, донесения с флота. Мы взяли Корунью, не потеряв ни одного человека убитыми. А лорд Эссекс — герой дня!
Слезы, непрошеные слезы…
— Прикажите ему вернуться! Пообещайте военную службу, если ему уж так нужно геройствовать, только поближе к моему трону, чем на Азорских или Канарских островах, или где он там…
А ближе к Англии — ближе ко мне…
Еще один провал во времени, еще одна пустыня в сердце, еще один скудный сорокадневный пост.
И все меньше времени, а оно все драгоценнее…
Наконец он вернулся, чтобы выслушать все мои гневные укоры. Когда он входил в двери, когда шел мимо телохранителей, солдаты широко раскрывали глаза, вытягивались во фрунт и улыбались во весь рот, словно вернулся некий великий Цезарь или непобедимый Александр. Внезапно на дне моего сердца шевельнулся червячок ревности — нет, скорее страха. Значит, теперь толпа его любит, обожает доблестного покорителя испанцев, которыми ее пугают с колыбели. Не в ущерб ли мне он добивается народной любви? Вспоминалась роковая историческая аналогия. Именно так во времена Ричарда, Ричарда И, сын Гонта, узурпатор Генри Болингброк привлек на свою сторону чернь и сбросил Ричарда с престола!
И это в довершение вопиющего непослушания и дерзости, с которыми он оставил меня вопреки четко выраженному приказу, — Боже Праведный! Я не могла дождаться, когда он подойдет к помосту, — соскочила с трона и бросилась навстречу, чтобы накинуться на него, задать ему жару…
По крайней мере, это я намеревалась сделать — а затем увидела его лицо, глаза, и вся моя ярость испарилась, выплеснулась слезами, затем шепотом, он целовал мне руки, я приникла к нему. А потом — сильное тепло его рук, утешительное ощущение близости, запах помады от волос, нежно склоненная голова, губы, шепчущие: Ваше Величество, это все ради вас, я отправился ради вас, только ради вас…»
Как могла я поверить, как, могла на такое клюнуть?
Как, могла потребовать музыки и яств, представлений и интерлюдий, плясать так, как не плясала с Робиновой смерти, и даже, утомившись, милостиво приказать Эссексу пригласить на танец, Бесс Трокмортон, а Рели — Фрэнсис Сидни, чтоб девчушки поразвлеклись, — так щедра была я в своей любви?
Как я могла?
Легко вам спрашивать! Притом что великий поход — война в Испании, которая должна была завершить войну, экспедиция за сокровищами — закончился грандиозным провалом, полным и разорительным поражением, с какой стороны ни глянь.
Кузен Говард, докладывая, прятал свои всегда смелые глаза: как лорду-адмиралу, ему хотелось провалиться сквозь землю, однако, Господь свидетель, его командиры подчинялись ему не больше, чем мне. Он говорил и говорил, покуда я не взорвалась:
— Что? Эти дураки натолкнулись на половину испанского флота, запертую в Кадисе, и, перессорившись между собой, дали ей уйти?
Говард поджал губы, потянул себя за светлую бородку:
— Они сожгли один галион.
— Потом в Лиссабоне португальцы отказались восстать ради возвращения дона Антонио? А что до сокровищ — ха! Всего-то добычи — полные трюмы французской болезни!
Говард сердито топнул ногой:
— Ваше Величество забыли про корабли с зерном, захваченные у островов Зеленого Мыса!
— Ничего я не забыла. Все ваше зерно не покроет и десятой части моих расходов на снаряжение флота!
Дрейка я видеть не пожелала. В моих глазах он растерял все свои заслуги в разгроме Армады, весь ореол героизма. Я поклялась, что больше не поручу ему экспедиций, и сдержала слово.
А мой лорд? Укоряла ли я его? Да, но не слишком искренне. И почему я верила ему, когда он сваливал вину на других, когда клялся и божился, что все это время сражался, жил и дышал исключительно ради меня?
Почему?
Он уверял, что любит меня.
Спросите любую женщину, которая выслушивает подобные слова, ловит их, пьет их, вбирает, глотает, упивается ими и всем своим существом пресмыкается перед ничтожеством…
Нет, не произносите этого слова, я заговорилась, он не был ничтожеством, нет, никогда…
Я любила его! Значит, он никак не был ничтожеством, я бы этого не потерпела, я, Елизавета, королева Елизавета!
Однако, Боже милостивый, пока он дурил и чудил по всему миру, играл в войны и посвящал их мне, складывал их к моим ногам, как кот убивает полуразложившуюся чумную крысу и гордо несет вам свою вонючую, никчемную добычу…
…Покуда он безумствовал, Франция раскололась надвое, разорвалась от горла и до пупа, распоролась от темечка до зева в последних конвульсиях гражданской войны. Здесь, на задворках Европы, в Англии или в Дании, в Нидерландах или даже в Португалии, пока ее не завоевали испанцы, мы избегли самых страшных проявлений католической ненависти, страшной папской власти, направленной против Реформации, борьбы с протестантизмом, которая калечила, душила и жгла, мучила и убивала. Однако по Испании и Франции пришелся главный удар, и обе эти страны претерпели немыслимые муки.
О чем я?
Просто о том, что последний из сыновей регентши Екатерины, бедной старой ведьмы Медичи, матери стольких сыновей, каждому из которых выпало есть свинец, пить яд, глотать сталь, погибать страшной насильственной смертью, ее последний сын, Генрих III…
При виде гонца из Франции я тяжело вздохнула:
— Мсье, сколько ваших черных собратьев стояли передо мной с подобными же вестями?
— Что, Ваше Величество?
Бедный лягушатник, ему невдомек было, о чем я говорю.
Он поведал о смерти очередного французского короля, об очередном убийстве, ибо этого Генриха, Генриха III, тоже убили, и теперь на трон Валуа вступил очередной Генрих, Генрих IV. Однако не Валуа, этот французский король, благодарение Богу, — протестант.