Глоток Шираза
Шрифт:
Настоящее перекраивает прошлое. Не сами факты, отношение к ним. Проходит любовь, и объект ее покрывается плесенью. Встреть я сейчас не этих, конечно, которых Таня обрисовала в романе, а реальных бывших возлюбленных, ни одна жилка бы на лице не дрогнула. А вот старый профессор, которого Таня в меня влюбила, в моем вкусе. Читала и сама себе завидовала.
Все же о себе той я тоскую. А если бы не получила посылку от Герца? Не знаю. Получила же. Я не из тех, кто подсчитывает возможное число непогибших при отмене бомбардировки. Есть у меня такой пациент, статистик на пенсии. Его волнует, сколько бы выжило людей, не случись воздушной атаки Дрездена. На полном серьезе.
Обычно я кладу пациентов на живот, а этого – на спину. Сначала касаюсь диафрагмы
Это рабочий кабинет. Голые стены, стул, вешалка. Ничего лишнего. И в центре – моя царица – массажная кровать! Простая штука, а творит чудеса. Стою около нее на задних лапках.
Серая я мышь, даже не летучая. Долой метафоры! У меня высокие ноги и обувь тридцать девятого размера.
Это спальня. Жесткая кровать, тонкий матрац, подушка с начинкой из гречки. Остальное – в русском стиле. Всевозможные штучки-дрючки, ну и конечно – книги. Куда без них? Мировая классика – кубометры уничтоженного леса… Таня точно подметила – я была фанатом переводной литературы. Там у нее я зачитываюсь Гессе, обожаю Фолкнера и норвежца Тарье Весоса. Вот, пожалуйста, серенький потрепанный Весос… Из русских – «Чевенгур» с «Котлованом», где-то должен быть Хармс…
Все, хватит с вас, завершаем экскурсию. Глоток «Шираза» – и стоп камера.
На примечания я убила уйму времени. Поймете, когда прослушаете аудиофайлы. Хотя кому нужен мой голос из-за кулис? Да, все это, что я сейчас говорю, поставьте перед романом. Чтобы было ясно. Что ясно? Ну, например, что стрижка в романе моя. Что-то было у Тани про мой лоб… Неважно. Лбом меня природа не обделила. В Рязани я прятала его под челкой, тогда это было модно, а в Москве одна девушка из общежития консерватории, куда я наведывалась, влюбленная в скрипача – у Тани про это ни слова, – взглянула на меня и говорит: ты ж Годунова, а выглядишь как бобик! Взяла ножницы, механическую бритву, чик-чик, вжик-вжик – и сделала из меня ту Лизу. Из романа. Или повести? К сожалению, господин Герц прислал рукопись без титульной страницы. Кстати, ведь она Татьяна Герц! А первым живым иностранцем, которого мы с Таней увидели, был немец. Томас из ГДР. Такой себе никакой. Но Таня чуть в него не влюбилась… И пожалуйста, вышла за немца.
Где-то там у нее я обрушиваюсь на провинциальный дух Рязани… Не знаю… Если я и не любила Рязань, то только из-за родителей. Отец – алкоголик, мать – партийная сволочь, прости меня, Господи, если Ты есть и слышишь меня. У Тани семья была серая, как Томас из ГДР, и фамилия – Серая! Только что до меня доехало, представляете? Татьяна Серая или Татьяна Герц? А если перевести – Сердечная! Нет, это перебор. Хотя сердечной она была… В отличие от меня. И круглой отличницей. В московский пединститут прошла без экзаменов, одно собеседование – и все. А я два года пороги Щукинки обивала. С горя поступила в институт культуры на Левобережной. Глухомань, да корочка – режиссер самодеятельных коллективов. Зачем самодеятельности режиссер с дипломом? Таня как-то попыталась это обыграть, но тут ей не хватило ни знаний, ни воображения.
Боярыня Годунова, завязывай с австралийским вином! У Тани, правда, я чего только не пью, даже водку из «Березки». А здесь легкое, с симпатичной этикеткой. Примитивное искусство аборигенов. Австралийцы высокие, но на массажную кровать по длине проходят. Пока дошкандыбаешь от пятки до головы – сеанс заканчивается. Шучу, конечно. Хотела сказать, что страна вытянутая и люди такие же. Израиль, например, вытянутый, но маленький, и люди там в среднем ниже австралийцев. Я начинала с Израиля. Фиктивный брак – я ж Годунова! И в Тель-Авив. Чего-то я все о себе да о себе… Ни слова о литературе. Как print on demand. Но мне простительно, я – прототип, лицо пристрастное.
Поначалу брак был вполне даже настоящим, а в Израиле муж объелся груш: или принимай гиюр, или ты мне не жена. Процедура сама по себе простая. Курсы по иудаизму, зачет в раввинате, ритуальное омовение – и под хупу, то есть под венец. У православных – венец, у иудеев – хупа. Не путать. Процедура процедурой, а дальше что? Парик, юбка до пят, вечное пузо, куча детишек… Тут меня как ветром сдуло. Сначала в Прагу, оттуда – в Торонто, каким образом, лучше не спрашивать, а то интервью затянется надолго, – потом сюда.
В Сидней я попала не сразу. Полгода просвистела у Евлампия на пасеке. С этим психом-старообрядцем, с этой вершиной благообразия я познакомилась в самолете. Привез он меня в деревню оглядеться да одуматься. Вы когда-нибудь видели одежду пчеловода? Комбинезон из плотной ткани, длинный рукав, высокий ворот, на лице сетка, на руках перчатки. И вот таким привидением шастала я по пасеке с шести утра. Со всех сторон предохранялась, а все равно жила как ужаленная.
В Танином романе все по мне сохнут. И этот, старый перечник, туда же. Он, правда, в роман не попал, но образ его мог бы очень даже украсить произведение. Ходит за мной по полю в скафандре, облизывается под сеткой и руки распускает. Познакомившись со мной, то есть с моим прототипом, любой, даже самый безмозглый поймет, что Евлампию не поздоровилось. Я – девушка с норовом. Мягко стелю, да больно брыкаюсь.
А все же не будь этой посылки, вспомнила бы я когда-нибудь Таню? Она уж точно не была центральной фигурой в моей жизни. А кто был? Да никто. Это Тане и удалось передать. Смогу ли я описать автора? Маленькая, глазастенькая… И все? Нет не все. Мне она подарила свои глаза – светло-карие, с крапинками вроде меленьких веснушек, с темной радужной оболочкой. Лучшее, что в ней было, она приписала мне. В Рязани она ходила за мной хвостом, в Москве помогала с детдомовскими и с дурдомовскими. Два или три даже месяца я ночевала у нее в общежитии. Деваться было некуда. Комната – на троих. Мы с Таней спали в одной постели, валетом. Не подумайте чего. Потом я съехала на Новослободскую. Нет, до этого был скрипач, но из его общежития пришлых гоняли. Рейды нравственности. Застукают, и вон из консерватории. Очень строго.
Таня что-то сочиняла. Однажды показала мне пьесу. Про гуру-манипулятора. Неплохая пародия на тренинги, где людей разбирают на винтики, а собрать не могут. Я решила поставить ее с ребятами из дурдома, но меня оттуда выперли. «Вылеченных» и выписанных я потом собрала в клубе. Но и оттуда выперли.
В последний раз я видела Таню на репетиции. В восемьдесят шестом она уехала в Гомель по распределению, весной случился Чернобыль, и она оказалась в зоне радиации. Может, этот роман она писала, тоскуя обо мне? Ей удалось узреть то, что я сама в себе не видела. А что и в ком я видела? Даже то, что Таня была в меня влюблена, я поняла лишь читая рукопись. В перестройку ее отхватили бы с руками и ногами. Но она ее не издала. Испугалась? Чего? Не чего, а кого. Меня. Она ведь и имени моего не изменила. Елизавета Годунова, к доске! И Таня замирала… Годунова! Звучало как заклинание. Она срисовала меня один к одному, а тех, с кем я провожу время, слепила из совершенно не знакомых мне людей. Профессиональный писатель сделал бы ровно наоборот. Откуда мне знать, как поступил бы профессиональный писатель? Я с такими незнакома. Но об этом я уже, кажется, говорила. Все, бутылка пуста.