Глоток Шираза
Шрифт:
– Как вы считаете, у меня легкое дыхание? – она с ним подчеркнуто на «вы».
– Влажное и теплое.
– Значит, профессор ошибся.
Лизе холодно. Она обхватывает себя руками, крест-накрест.
Фред включает печку. Она гудит. Громко.
– Профессор – это И. Л. Якобсон?
– А вот это уже дедукция!
Лиза забирает у Фреда конверт. Кого бы ей порадовать своим дыханием, почтальона или продавца пуговиц? Генетику с этикой связать проще, чем с эстетикой. В ее случае связь неутешительна. Мать – агрессивная психопатка, отец – алкоголик. Бабушки
– Где-то здесь, – Лиза смотрит в окно, – да, вот тот дом на противоположной стороне.
– Разворачиваться? – Фред притормаживает, отжимается от руля, смотрит в зеркальце на Лизу. Она молчит, словно вопрос обращен не к ней. Минуя разворот, он едет прямо.*
* На самом деле после того аборта я отлеживалась у Тани в общежитии. Мне было так плохо… Драли по живому. Анестезия – для блатных. А я – по направлению из поликлиники: ни блата, ни денег.
Ладно, страдания прототипа к делу не относятся.
– Илья, ты хоть на улицу выходишь? – брат отряхивает снег с бобровой шапки. – Щетка есть у тебя, одежная? А коврик куда подевался? Натопчу ведь.
Не дождавшись ответа ни на один вопрос, Владимир достает из портфеля салфетку, тщательно обтирает ботинки, вешает полушубок на гвоздь.
– Что это у тебя с обоями? Новогодние гирлянды? Как-то не по сезону, Илюша.
«Надо бы присобачить эти махры обратно», – думает профессор, глядя на брата, приглаживающего волосы перед зеркалом. В его движениях есть основательная неспешность, чего Илья лишен напрочь. Унаследуй он эти качества от матери, не валялись бы рукописи по всему дому, не стоял бы он сейчас перед братом в мятом пиджаке с оторванной орденской планкой.
– Куда прикажете, профессор? На кухню, вестимо… А это что за Гималаи на столе?
– Метки дали новые в прачечной. Собирался пришивать.
– Давай вместе!
– Давно кубарем с лестницы не летел? Ты же знаешь, что я не выношу обслугу.
Профессор сгреб белье в охапку, отнес в спальню.
– А я выношу! Вытри, пожалуйста, стол. И стул, на который я сейчас сяду. Где заявленный в меню винегрет?
– Перед тобой! Свекла, картошка, морковь, все вареное, соленые огурцы и репчатый лук по заказу. Откусываем от всего подряд, заливаем масло в рот, посыпаем солью… Не нравится?
Профессор убрал тарелку с овощами в холодильник, достал торт. Пора его прикончить.
– Вот это да! Прежде у тебя торты не водились.
– Не торты, а т'oрты, это, во-первых, а во-вторых – у меня бывают люди, из Риги вот один приезжал, как его… Вот маразм! Кстати, презабавная история. Звонит телефон…
– Это чайник…
– Чайник свистит сейчас, а телефон звонил тогда. Так вот, какой-то мужской голос с явным акцентом сообщил мне, что у них летом отдыхала некая Лиза…
Профессор умолкает на полуслове. Кажется, он запродал бы все на свете, лишь бы она сидела на месте брата и ела торт, специально для нее купленный.
– Я обожаю ее, – профессор вонзает нож в кремовую мякоть, – обожаю! Еще раз повторить?!
– Ты чего раскричался, Илюша? Вон, шикарный торт раскромсал… Помнишь, как ты мыл руки во Дворце съездов? Мылил их апельсиновой коркой, а потом вытер о галстук академика, приняв его за полотенце?
– Я никогда не принимал академика за полотенце. Хотя о некоторых вполне можно не только руки, но и ноги вытирать. И при чем тут академик? Я говорил про человека из Риги, как там его?!
– Позволишь заварить чай?
Не дождавшись ответа, Владимир берется за дело. Обдает заварной чайник кипятком, всыпает в него две чайные ложки чая с горочкой, заливает водой, укутывает в полотенце. Человек с закрепленными навыками.
– Так вот, я ему говорю: у меня три комнаты, я живу один, чистые простыни в избытке. Приезжайте и потолкуем. По телефону я скверно слышу.
– Уши продуй. Я свои продул, вот такущие пробки вылетели.
– Хорошо. Приезжает аккуратный латыш лет шестидесяти… И что оказывается – у них летом снимала дачу Лиза. При ней же гостил и лагерный друг латыша, как там его, ну ладно; и лагерный друг говорит: единственный человек, перед которым я бы и сейчас упал на колени, – это профессор Якобсон. Но его, говорит, наверняка нет в живых. Он и тогда уже был стариком. Каков подлец, а? Я был стариком?! Хорошо. Этот пункт проедем…
Профессор умолкает, пытаясь вспомнить, как она появилась. Кажется, она сама позвонила… Да. И все время переспрашивала, он ли это. Он же решил, что она приезжая и ей негде ночевать, велел бросить к чертям собачьим телефон и ехать сюда: место есть, чистое белье в избытке. Она приехала. Убедилась воочию, что он жив, и сообщила его адрес латышу. Тогда он оконфузился – переварил курицу. Кости плавали отдельно от мяса. Не угощать же таким безобразием… К тому же она спешила домой.
– Так что дальше с этим латышом, который к тебе приезжал?
– Ничего. Бухнулся мне в ноги у порога и говорит… Нет, сейчас лопнешь со смеху… Что в первый и последний раз в жизни видел там, в лагере, человека с чувством собственного достоинства. И этот человек – ваш покорный слуга!
– Он прав.
– Архинеправ! У меня есть достоинства, они отмечены степенью и определенным вкладом в науку. Но я – человек, размозженный временем, человек с перебитым хребтом. Всем нам – еврейцам в первую очередь – понадобятся столетия, чтоб вновь обрести человеческое достоинство. Мы трусливы и зависимы. Иначе как бы ты пробился в собкоры «Известий»? С тех пор как посадили отца и следом за ним меня, ты спрятался под псевдонимом. Ипатьев Владимир Львович! Мог бы и отчество сменить заодно.