Глоток Шираза
Шрифт:
Кстати, зачем ему заначка, если он волен слопать оба бутерброда разом? Не гнуться, не пресмыкаться… Слова гувернера из «Выпрямила»… Кстати, чудесный рассказ Успенского. Задрипанный, полузамученный гувернер вместе со своими учениками едет во Францию, попадает в Лувр, видит Венеру… Медицейскую? Да, именно Медицейскую! И тут, при виде такой красоты, задрипыша осеняет: нельзя гнуться, пресмыкаться, ползать, изворачиваться, есть правда!
«Мещерская своей красотой, легким дыханием могла и должна была радовать, чаровать и выпрямлять
Это ощущение мне знакомо по собственному профессиональному опыту ассенизатора: строишь, строишь плотины против потоков дерьма, а они, эти потоки, прорываются через все плотины, сметают все на своем пути, сбивают с ног…
Но вот увидел Вас – и ожил, все-таки есть, есть ради чего жить! Берегите себя. Если бы Вы знали, что значит для меня Ваше существование, Вы бы не ходили, а летали».
За столь изящное признание положен третий бутерброд. Профессор плеснул кипятку в чашку, запил еду, приписал дежурное «целую ручки», задумался, и, дабы снизить градус, добавил: «Хватит с Вас».
У окна в больничном халате женщина тихо грызет семечки. Из уха в ухо с оглушительным звоном проносится трамвай. Проезжает сквозь нее, останавливается у остановки «Операционная». Буквы все еще упорно собираются в «опера» и «ционная», змея-синусоида. «Уйти отсюда немедленно», – это она думает. Нет, слова звучат, они обращены к мужчине в зеленой униформе. Озеленитель.
– Уйдешь, девочка, насильно здесь никого не держат.
Слова звучат громко, эхом отзываются в животе.
– Вот так вот, да? – Она с трудом подымается с кровати. Подбородок вздернут, мышцы шеи натянуты. – Вот так вот, да?! – Низкий грудной голос. В нем обида и презрение, словно он, Фред, виноват в том, что произошло. Бабская манера – хорохориться. Любая скажет, что не по своей воле пришла, вынудили.
– Значит, в театре служишь? – он ведет ее под руку.
Халат распахнут. Глубокий вырез розовой сорочки (тесемки завязаны на плечах бантом – это он запомнил – девочка с бантиками) обнажает худые ключицы, тонкую кожу с выступающими дугами ребер. Руки развернуты и согнуты в локтях, как перебитые крылья.
– Я не служу.
– Ну, работаешь. Самочувствие-то как?
– От-лич-ное, – с упором на средний слог, – из уха в ухо трамвай едет, молоток по грецким орехам бемс-бемс.
– Переборщили с наркозом, пройдет. Но кайф-то словила?
– Словила. – Она закрывает глаза, длинные черные ресницы отбрасывают стрельчатые тени.
Кастелянша выдала все по описи. Джинсы, свитер, полушубок белый, искусственный мех, шапка белая, искусственный мех, сапоги серые.
Она одевается в холодном подвале. Деревянная планка с крючками как в школьном гардеробе.
– Зеркало тут у вас есть?
– Дома будешь в зеркала глядеть.
Под шубами и пальто – ниша для обуви и пакетов с одеждой. Так было в школе, в Рязани. Периферия, провинция, пе-ре-фе-ре, пы-ры-вы-ры. Запах провинции удушающ, ее тошнит, но не может она вот так вот предстать перед новым покровителем.
В уборной тоже нет зеркала. Бак для грязных пеленок. Запах мочи и крови.
«Если бы Вы знали, что значит для меня Ваше существование, Вы бы не ходили, а летали». Вот она и летает.
Лиза смотрит в зеркальце. Оно не отвечает, но отражает, и Лиза недовольна отражением.
– Вспомнила анекдот.
– Ты уже пыталась рассказать мне анекдот, – Фред включает зажигание, рулит, оглядываясь на больничные ворота.
– Про доктора Ватсона?
– Нет, про умеете ли вы играть на фортепьяно. Я спросил, можешь ли ты встать с каталки, но ты упорно пыталась рассказать про фортепьяно.
– И все мы такие умильненькие, когда нас вывозят в коридор?!
– А что с Ватсоном?
– То же, что и с фортепьяно.
Лиза изучает Фреда. Скорее всего, недавно развелся. Берет взятки. Платит алименты на детей. Не через суд, привозит на дом в конце месяца вдвое больше положенного. У детей – английский, музыка, теннис, за все платит он. За право быть свободным, благодетельствовать тем, кто содержит в себе притягательную таинственность, недостающую в будничной жизни. Любит развлечения, финскую баню, кое-что читал. Сентиментален, пылок, в противовес грубой, но нужной, чего уж поделаешь, профессии.
– Так куда же мы едем?
– Все равно.
У него густые усы. Ровно подстриженные. Глаза карие, блестящие – глаза честного урки, живущего па кодексу урочьей чести, мясистый нос, густые каштановые волосы, которые он не прячет под шапку. Несмотря на мороз.
– Ты где-то живешь?
– В данный момент нигде. Могу дать адрес, по которому прописаны мои вещи.
Лиза достает из сумки конверт, протягивает Фреду.
«Годуновой Елизавете Владимировне. Главпочтамт. До востребования».
– Цыплячий почерк дедушки любимого… Так что, на главпочтамт?
– Нет, к дедушке любимому.
Москва заметена, заметелена, и эту непроглядную белизну взрезает желтый свет фар.
– В принципе я живу один.
– Знаю.
– Откуда, интересно?
– Есть такая штука, именуется индукцией.
Смеркается. Шуршит снег, спихиваемый снегоочистителями с лобового стекла. Чик-вжик. Трудно собраться, трудно принять решение, тем более, когда уже принято и приведено в исполнение главное. Не столь уж важно, где провести эту ночь – у гинеколога или генетика. То и другое на «г».