Глоток зеленого шартреза
Шрифт:
– Рви, рви! – взвизгнул Митя и, схватив одной рукой червя, другой уперся в висок больного. Его мускулы натянулись под тонкой рубашкой, губы сжались от натуги, но червь волнообразными движениями продолжал двигаться в его руке, как будто она была из воздуха. Больной ревел нечеловеческим ревом, зубы его хрустели, но вдруг он со страшным усилием ударил Митю прямо под ложечку. Митя отскочил, ахнув. А червь высвободил хвост, причем он оказался слегка раздвоенным, и скрылся в ухе. Как заметил Мезенцов, он был немногим больше аршина.
– Видели, видели? – зашептали кругом старики. Митя с искаженным от боли и злобы лицом держался за живот.
– А вы причащать
– Можно ли? – усомнился дядя Анисим. – Ведь его не отысповедуешь, кричит.
– А вы глухую! – предложил Ваня.
– Разве что так, – зашептали кругом. – Тетка Лукерья, ну-ка, сигани за попом.
– А вы до сих пор и попа не позвали? – с оттенком презрения над их темнотой спросил Ваня.
– Был поп-то, в первый день был! Говорит, лихоманка у него, оттого и жар. Молебен, говорит, за здравье отслужить можно бы, да придется подождать – все свечи, какие были, Павел Александрович, инженер наш, забрали. С тем и ушел.
– А шут с ними, – озлился Митя. – Свечи поотдавали, червя в человека впустили, а мы расхлебывай. Айда, ребята, в поле спать, а то и рассвенет скоро.
Они вышли среди недовольного ропота толпы, по дороге своротили, чтобы не встретиться с попом, шедшим к больному, – дурная примета – и, дойдя до канавы, растянулись вповалку. Уже потянуло холодком, восток светлел, издали послышалось густое мычанье, и засыпающий Мезенцов представил себе землю огромной ласковой коровой, а себя теленком, припадающим к ее плотным, теплым сосцам.
С каждым днем все ясней и ясней синели горы, покрывались темными пятнами лесов, перерезывались серебряными нитями потоков, и по утрам восточный ветер приносил чужие и веселые запахи Азии. Давно Мезенцов докурил все свои папиросы, потерял вконец истрепавшегося Ницше и сломал зубную щетку, но ему радостно было, подобно странствующему рыцарю, идти от чуда к чуду. Раскрыть секрет беленького старика – ведь это же задача, достойная сэра Галаада и самого неистового Роланда. И вдруг пошел дождь.
Дождь в этой стране безмерностей, где бураны засыпают целые деревни, где грозы вытаптывают леса, как табун лужайку, подлинное стихийное бедствие. Стало холодно и душно, как в погребе. Трава, словно сделавшись ядовитой, приобрела нездоровый, яркий блеск. И вода зажурчала по колеям, унося жуков и бабочек, которых, нагибаясь <<?>>, старался вылавливать Ваня, любивший всякую тварь. Митя поглядывал на тучи с видом Ноя, предчувствующего всемирный потоп.
– Надо прятаться, – объявил он, – через два часа будет ни пройти ни проехать.
Невдалеке виднелась деревня.
– В нее не пойдем, – решил Митя. – Что нам в избе делать, клопов кормить, что ли? Тут есть чайная, там по крайней мере сладенького выпьем да граммофон послушаем.
Чайная стояла за деревней, на краю большой дороги. Была она низенькая и закопченная, но внутри чистая и пахнущая особым приветливым и свежим запахом, так свойственным хорошо вымытым деревянным домам. Хозяин, степенный бородатый мужик, заметив на Мезенцове остатки городского костюма, указал путникам на господскую половину, отделенную от черной только разорванной ситцевой занавеской. Но Ваня, увидав там диван и пару кресел, оробел и замялся у входа. Митя, заслыша в задней комнате женские голоса, конечно, направился туда, и Мезенцов один, с наслаждением растянувшись на диване, погрузился в ставшее для него теперь обычным занятие, которое с каждым днем он ценил все выше, – лежать и ни о чем не думать. Ему нравилось открывать в этой
Мезенцов вышел на крытое крыльцо. Шел тот же свинцово-серый дождь, и дорога блестела, как широкая река. Все попряталось: собаки, куры, коровы, и в этом унылом запустенье по дороге со стороны Урала медленно и неуклонно двигалась какая-то темная туша, действительно похожая на вставшего на дыбы медведя.
– Мужик, – сказал долгозоркий Митя. – Это Ваня тут невесть что придумал, а я сначала говорил, что мужик.
– Да, но какой, – оправдывался Ваня, – пожалуй, хуже иного прочего. Ты погляди, как он идет.
Мезенцов осознал справедливость этого замечания, когда путник поравнялся с чайной. Действительно, он с каждым шагом уходил выше колена в топкую грязь и с каждым шагом вырывал ногу, словно молодое деревцо, и, несмотря на это, пел задорно, громко и невнятно – Мезенцов разобрал только фразу: «Ой, други, ой, милые, кистеньком помахивая». Огромный рост и черная курчавая борода, закрывавшая до половины его грудь, делали его похожим на крылатых полулюдей-полубыков Ассирии. Он не удостоил взглядом ни чайную, ни стоящую перед ней группу и уже прошел, когда Митя крикнул ему:
– Зайди, дядя, что тебе по грязи шлепать, посушись.
– А для ча? – повернулся тот, и Мезенцов увидел чрезмерно <<?>> светлые глаза, как у полководца в решительный час генерального сражения. – Что я, баба, чтобы дождя бояться?
– На бабу ты действительно не похож, – критически оглядывая его, сказал Митя, – а так, зайдешь, расскажешь что.
– Некогда мне со всякой шушерой язык трепать, – последовал грубый ответ, и прохожий, увязнувший благодаря остановке почти по пояс, рванулся, словно лошадь от каленого железа, и действительно вырвался.
– Водки выпьешь, – крикнул ему вдогонку Митя, который не любил отказываться от своих прихотей.
– Ставишь?
– Ставлю.
– Четверть?
– Куда тебе, облопаешься.
– Не твоя печаль.
И прохожий, не обтерев ног, похожих от налипшей грязи на слоновьи, вошел в чайную.
– Куда мы, собственно, идем? – спросил однажды утром Мезенцов.
Митя подмигнул:
– Куда мы идем, мы знаем, а вот куда ваша милость идет – сие есть тайна великая.