Глубинка
Шрифт:
И теперь чутким ухом склонился к баяну, словно посоветовался, запрокинул кудрявую голову, блеснул на ярком свету коронками и плавно, вроде бы с ленцой, развел мехи. И вдруг сорвались пальцы, с прищелком запрыгали по черно-белым рядам густо прилаженных пуговиц. Вальс! Замерли девушки, гадая, кто позовет, глазами кавалерам приказывая: «Меня пригласи, меня». Подступили парни к избранницам, чинно, с городским поклоном, руки кренделем согнутые подали, чубатыми головами отмахнули на круг, мол, пожалте. Каким девчатам не достались кавалеры — ничего, вечер только силу набирает, еще пригласят, а пока с подругой.
Вальс за вальсом наигрывал Аркаша как заведенный. Уж несколько раз Вася Князев предлагал подменить его, но только отмахнется
Смотрел Котька на вальсирующих, а сам больше наблюдал за Викой. Ох уж эти городские! Поселковые девчонки сидят, семечки грызут, а эта взрослую из себя корчит — танцует, кто ни пригласи. Выскочит, белобрысая, глаза блестят, кружится, откинув голову, только косички с марлевыми бинтами мелькают. И хоть бы что, не стесняется! А потом такое увидел, аж зажмурился от предательства: Ванька Удодов пригласил — пошла, даже не поломалась для виду. Да еще улыбается, отвечает чего-то там Удоду, а он лохмы свои над ней свесил, губами толстыми шевелит, должно быть, приятное говорит, раз рассмешил.
— Все, конец! — дал себе клятву Котька.
Подошедший Вася Князев понял его слова по-своему.
— Не-е, еще не конец, — возразил он. — Танцы долго будут. Еще я поиграю. Устанет же Аркадий, как думаешь? Вот уже сбой дает, чуешь?
Никакого «сбоя» в музыке Котька не чуял. Тут свой сбой, его и чуять не надо, вот он перед глазами вертится. Ничего не ответил Князеву, отвернулся от танцующих, потерял глазами Вику, решил — навек! Но она, как почувствовала, выпросталась из рук Ваньки, припорхнула.
— Костя, пойдем! — и за руку тащит.
Срам-то какой, да и не умеет он танцевать, не пробовал никогда. Тут еще ребятня захихикала. Вика догадалась, что с ним, посмотрела на мальчишек строго. Примолкли.
— Да пойдем же, неумеха! Я стану учить!
И чего громко говорит, ведь слышно всем. Опомниться не успел, а Вика его уже в кругу ворочает, он же не о ногах думает, как их переставлять, а об ушах: какие они, должно быть, красные. Подтолкнули, совсем растерялся.
— Уроки учить труднее, а, Константин?
Это Нелька шепнула и унеслась с красноармейцем. И снова — торк! Глянул — Трясейкин с Катей!
— В колонию, в коло-о-онию!
Пропел Илларион. В глазах у Котьки зал перекосился. «Так я же упаду, — подумал он, — голова кружится. Что она, Вика, на посмешище меня вытащила?» Он вырвался, отбежал к парнишкам. Они глядели на него насмешливо, и только Ходя — ласковый человек — смотрел на него, как на героя.
Жар от лица медленно отступил, перестали гореть уши. Котька что-то отвечал Ходе, что — не помнил, бросал быстрые взгляды на площадку, искал Вику. Раза два она мелькнула перед ним, опять с Ванькой. Он не стал больше высматривать ее, отвернулся к Ходе.
— Твоя смелый, — говорил ему Ходя. — Моя тоже хочу.
Рядом с ними, в уголке, трое красноармейцев теснили Капу Поцелуеву.
— Ах, что я слышу, мальчики! — кокетливо заводила глаза под лоб Капитолина. — Но увы и ах! Я танцую только с моряками, а их нет.
— Эт-то не ответ. Одного из нас, пожалуйста, в кавалеры! — упрашивал старший лейтенант, что так лихо отчубучивал на сцене чечетку.
— Мой кавалер на фронте, — надменно скосилась на него Капа. — Между прочим, тоже командир.
— Тем более чудесно! — обрадовался старлей. — Обязаны найти с вами общий интерес.
— Непременно хотите станцевать?
— Разумеется!
— Сейчас!
Капа отбежала к Аркаше, что-то пошептала на ухо. Тот с готовностью закивал. Капа объявила:
— Внимание! Товарищ старший лейтенант просит сыграть для него вальс-чечетку. Попросим!
Захлопали, запросили. Очень приглянулся всем лейтенант. Ему хлопали, а он на Капу жалостливо глядел, не ожидал такого поворота. Но быстро справился с собой, только головой крутнул и в круг вышел. Томным движением волосы пригладил и с лицом отрешенным — руки по швам — начал выщелкивать подошвами «Крутится, вертится шар голубой».
Лейтенанта упрашивали плясать еще. Вика тоже хлопала в ладоши, кричала, как видно совсем позабыв о Котьке. И ему стало обидно. Протолкался сквозь толпу мальчишек, вышел в коридорчик. Здесь почему-то не горел свет, из темноты подмигивали огоньки цигарок, рядом кто-то кого-то обнимал, слышались быстрые и таинственные шепотки, вскрики девчачьи, то капризные, то жеманные: «Ой да не надо, не хочу, слышишь!»
На крыльце Котьку чуть не сшибли двое красноармейцев. Выскочив из-за угла клуба, они, поеживаясь, спешили назад.
— А та, черненькая, ничего себе, верно? — спрашивал один.
— Ничего! Только выламывается. Я советую…
Что он ему советует, Котька не расслышал. Пропал совет за дверью вместе с бойцами. Жалея себя, поплелся к дому, втайне надеясь, вдруг Вика хватится его и догонит, иначе к чему был разговор, что будут дружить, ходить вместе в клуб и из клуба.
На улице было светло и не так холодно. Мороз сдал после вчерашней метели, будто холод выдуло ветром и унесло в другие края. Снег блестел нафталинным, переливчатым блеском, и по нему навстречу Котьке бежала голубая собака. Собаку тоже стало жалко. Заметил — плоская и сосцы пустые болтаются. Вытянут из нее последние соки несмышленыши щенята, и она околеет на морозе. И щенки пропадут без матери. Чьих она хозяев? Или бездомная. Их теперь много. Бегают, рыщут, что бы погрызть. У магазина стаями сидят, ждут — не перепадет ли чего. Дух хлебный туда их стягивает, а кто бросит кусочек? Не то время, чтобы кусками разбрасываться. Но бросают! Ногтем крошку отколупнут или щепотью оторвут толику и кинут. Больше оттого, чтоб жалость притупить, и быстрее, быстрее от голодных собачьих глаз, дома тоже ждут глаза голодные, человечьи. А собака, которой кроха перепала, долго рядом бежит, благодарная, и хвостом не виляет, не выпрашивает больше, вроде все понимает. Проводит до дома и снова бежит к магазину на безнадежный пост свой, к духу хлебному.