Глубинка
Шрифт:
3
На охоту отправлялись перед Новым, тысяча девятьсот сорок вторым годом. Котька ныл и канючил до тех пор, пока Осип Иванович не сдался, пообещал взять с собой, более того — переговорил с директором школы, уладил и это дело — отпустили Котьку до начала каникул: учится хорошо, поведения нормального, а что пропустит по программе — наверстает.
Радости Котькиной не было предела: поездка в сопки, одноствольное ружье двадцатого калибра, тугой патронташ, набитый
Выезжали из поселка потемну, чтобы не дай бог кто-нибудь увидел, — удачи не будет. Филипп Семенович укладывал в передок саней промысловый скарб, а Осип Иванович устилал сани толстым слоем соломы — для дальней дороги. Ванька с Котькой уселись в самый передок, плотно друг к другу. Пора бы и трогать, но мужики свернули по цигарке, курили на ветру, расчерчивая утреннюю сутемь красными искрами. Ульяна Григорьевна в короткой курмушке стояла на крыльце, терпеливо ожидая конца перекура.
Мужики затоптали окурки, сели в сани. Дымокур разобрал вожжи, но, прежде чем стронуть лошадь, неуклюже развернулся в своей огромной дохе к Осипу Ивановичу, дескать, говори, что положено, жене напоследок.
— Ну, бывай, мать, а мы, стало быть, поехали, — Осип Иванович начал подбивать сено под бока, не зная, что еще говорить, этим самым вынуждая Дымокура понужнуть кобылу, но Филипп Семенович без напутственного слова не трогал, хотя знал — все у Костроминых переговорено на сто рядов за ночь, за ни свет-зарю. Обычай держал твердо.
— Поезжайте, мужики, с богом, — голосом, будто морозом прихваченным, с поклоном, пожелала Ульяна Григорьевна. — Ни следа вам на путике не видать, ни платочка козьего. Трогайте, эвон уж кичиги где, светать скоро учнет.
Пожелала по доброму старому поверью. Вроде бы все теперь, можно ехать. Филипп Семенович хлопнул вожжами, мокро зачмокал губами: «Мно-о! Мно-о!» Закуржавевшая лошадь переступила мохнатыми ногами, напряглась, с трудом сдернула с места прихваченные морозом полозья, сани хрустнули всеми суставами, покатили.
Сонный поселок проскочили ходко, никого не встретив по пути. Даже собаки, отпрыгав и отлаяв ночь, спали в своих будках, закупоренные предрассветной студью. Только с дальнего края поселка долетал гул фабрики, работающей в третью смену. Слышались взвизги циркулярных пил, гукали паровозики-кукушки, хрипел стравливаемый пар. На спуске Дымокур чуть не вывалил всех из саней. Они раскатились на скользком взвозе, пошли боком, даже кобылу развернуло поперек дороги, перекосило оглоблями хомут и выперло ей на уши. Мужики отматюгались, поправили упряжь, и скоро поселок с блеснувшими тут и там первыми огоньками исчез из виду.
Ванька с Котькой затевали тычки, жеребятились от радости. Утренние звезды светили ярко, глаза покалывало от их льдистых лучей. Над рекой тянул устойчивый хиус, вымораживая все живое. Когда с утробным гулом лопался лед, казалось — сани ухают вниз, становилось жутко, и оттого ребячья возня начиналась с удвоенной силой. На них не покрикивали, пусть греются. Правил Осип Иванович. Он обмотал лицо шарфом, голову утянул в поднятый раструбом воротник тулупа. Филипп Семенович отвернулся к ветру спиной, колдовал над кисетом и почем зря костерил враз задубевшие пальцы.
— Хорошо-о! — бодрился Осип Иванович. — В эдакий мороз коза в суметах днюет. Больших переходов не делает, по орешникам лежит.
С рассветом свернули с наезженной дороги на речушку и погнали по наледи вверх к истоку. Показалось солнце, и мороз напрягся. Пар изо рта Осипа Ивановича вылетал тугим комочком, сыпался на тулуп белой пылью. Но солнце оторвалось от сопок, тяжело поползло в небо, и сразу стих хиус, начал сдавать мороз. В искрометном пространстве стало не различить, где кончаются берега речушки и начинается тайга: все горело, переливалось в глазах, слепило.
С потеплением начала появляться живность. Теперь не одинокая лошадка тащила обмерзшие сани. Сорока увязалась за ними, летела, вздымаясь и опадая обочь дороги, трещала на всю вселенную: «Едут страсти-мордасти, берегись, берегись!» В убеленных распадках безымянных ключей на березах черными шапками висели тетерева. Подвернуть к ним на санях на верный выстрел можно было, но мужики не рискнули — в торосах полозья искрошишь, кончится охота, не начавшись. А пешего тетерев не подпустит на сто шагов.
В этом, казалось совершенно безлюдном, пространстве совсем неожиданно для Котьки навстречу попался обоз из пяти огромных стогов. Навьюченные таежным сеном возы громоздились высоко в небо, придавленные тяжелыми бастригами. Тетивой гудели напряженные веревки. Возы тянули битюги — привозные коняги, раньше не водившиеся в этих краях, — каждый из-под Ильи Муромца, след шапкой не накроешь.
Встречные сделали остановку. Возчики и Дымокур с Осипом Ивановичем сбились в кучку покурить, перекинуться новостями. Выползли на свет белый и Ванька с Котькой, ноги размяли.
И снова дорога. Хрупает снег под копытами, летят спрессованные лепехи, шлеп-шлеп — хлопает лошадку по ляжкам обвисшая шлея, подгоняет. Совсем близко к верховью дорогу перебежали волки. Похожие издали на собак, тянулись они след в след, опустив угрюмые морды. Лишь на секунду замерла их цепочка на белой наледи, а уж вожак сердито отмахнул треугольной головой и трусцой повел стаю дальше, к заснеженным пихтачам на гриве распадка.
— Серьезные зверюги, язви их. Тоже охотники, — глядя с уважением в их сторону из-под лакированного козырька, проговорил Дымокур. — Не сидится в морозяку, ротозеев рыщут. Попадись-ка им сейчас! Хо! С ичигами, с тулупами схарчат.