Глубокий рейд. Записки танкиста
Шрифт:
Белобрысый и худощавый, с никогда не угасающим смешливым огоньком в глазах, он рассказывал что-то такое, отчего все хохотали так заразительно и задорно, что и мне, не слышавшему, о чем идет речь, невольно хотелось вместе со всеми смеяться.
Овчаренко был общим любимцем. Любили его не только за простой веселый нрав, но и за храбрость, поразительную выносливость, честность. Несмотря на свои девятнадцать лет и мальчишескую хрупкость, он мог по трое суток не спать и при этом оставаться веселым и бодрым. Он мог незаметно пробраться к немцам, снять их часового и притащить «языка» в штаб подразделения.
Хорошо воевать, имея в подчинении таких солдат! Конечно, Овчаренко — не исключение. Бодрых, смелых и самоотверженных людей у нас было достаточно.
Разомлев от тепла, под веселый говор и смех я незаметно задремал, но скоро проснулся от песни, заполнившей тесную фронтовую землянку. И казалось, что не простые слова песни, а сами солдатские сердца, молодые и любящие, рвутся наружу, стремятся туда, где ждут ребят и тоскуют по ним любимые, бесконечно дорогие и любящие их девушки.
Высоким, чистым, тихим и мечтательным голосом младший сержант Бердник выводил всеми любимую фронтовую песенку, слова которой навевали легкую грусть, будили воспоминания:
Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза, И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза.Когда дело дошло до припева, я не выдержал и вместе с другими подхватил его:
Ты сейчас далеко-далеко. Между нами снега и снега. До тебя мне дойти не легко, А до смерти — четыре шага.Кончилась песня, а солдаты долго сидели молча, посматривая на огонь. Уже совсем стемнело, пора было выставлять на ночь караулы. Я доложил командиру о размещении роты и, получив разрешение дать отбой, отпустил людей отдыхать.
Скоро все погрузилось в сон. Издали доносилось лишь легкое поскрипывание снега под ногами часовых, прохаживавшихся между танками, поставленными в капониры.
2. Подготовка к рейду
Ночь прошла спокойно. В семь часов утра экипажи были уже на ногах. Пришла ремонтная летучка, и вместе с ремонтниками и экипажами танков мы приступили к проверке материальной части, ремонту и регулировке моторов.
Загремели по стали ключи, молотки, слышался стук кувалды. В некоторых машинах заводили моторы, визжащий звук стартера заглушался ревом дизелей, весь воздух пришел в движение, дрожал, с ветвей деревьев сыпались на землю хлопья слежавшегося снега.
— Ну, как, Закиров, «Рысак» твой не шалит? — спросил, подойдя к нашему танку, заместитель командира по технической части, которого обычно звали просто «зампотех».
— Почему шалит? — обиделся за свою машину Закиров. — Наш танк — хороший машина.
— Тогда выходит, что здесь нам делать нечего, — сказал зампотех, заглянув через открытый люк механика-водителя в машину, где каждая деталь, вычищенная и смазанная, поблескивала от света зажженных плафонов. Снаряды были аккуратно уложены в ящики боеукладки и сверху покрыты куском брезента.
Очистив от снега сапоги, зампотех полез в машину.
Вслед за ним в танк втиснулся высокий, плечистый ремонтник. Из люка лишь торчали его громадные ноги с комьями снега на каблуках сапог.
Закиров бросился к танку и, схватив ремонтника за ногу, закричал:
— Вылезай обратно! Не можешь ты понимать, что такое танк!
Часа через два осмотр и мелкий ремонт танков были закончены. Покачиваясь на выбоинах плохо накатанной дороги, летучка с ремонтниками скрылась за поворотом.
Сложнее обстояло дело с людьми. Нужно было подумать: брать ли свою роту в полном ее составе или подбирать людей в экипажи и из других подразделений? Мне казалось, что роту разбивать не следует, а нужно взять ее в рейд по возможности целиком. За короткое время чужие, незнакомые люди в армии привыкают друг к другу, становятся боевыми товарищами. Подразделение живет дружным коллективом, где каждый занимает свое место, делает свое, всем нужное дело. Кажется, лишись двух-трех человек из роты, сразу почувствуешь себя словно без пальцев на руках. Новый же человек, хотя и более опытный, на первых порах иной раз не помогает, а даже мешает.
«Все же некоторых придется заменить», — думал я. В то же время было ясно, что предстоит немало трудностей: командиры других подразделений с большой неохотой будут отдавать своих людей.
— О чем задумался? — заботливо спросил меня незаметно подошедший замполит Кудряшов.
— Вот хорошо, что ты здесь, Иван Федорович, — обрадованно сказал я, — мне надо с тобой посоветоваться.
— Пойдем, потолкуем. В землянке сейчас свободно, все работают на машинах.
Мы вошли и сели у печки. Я рассказал своему замполиту, что думаю в основном весь личный состав роты взять в рейд, заменив минимальное число людей. Иван Федорович одобрил мою мысль. Потом стали обсуждать, кого же следует заменить.
— Ты, Иван Федорович, — сказал я, — людей наших знаешь лучше, так подскажи. Вот Кирсанов, например… Хотя и опытный танкист, а мне кажется, он для нашего рейда не годится. Замкнутый какой-то, угрюмый. Не пойму я, что у него в голове. Вообще-то упрекнуть его не в чем, он исполнителен, но делает все так, словно повинность отбывает.
— Да, да… — задумчиво попыхивая цыгаркой, как бы соглашаясь со мной, ответил замполит. — А еще кто вызывает у тебя сомнение?
Я назвал человек шесть, уже не объясняя причин своего недовольства ими.
Кудряшов взял стоявший возле печки погнутый железный прут и стал шевелить им раскаленные угли. На его лицо падал красноватый отблеск огня, отчего отчетливей и резче выделялись морщины на высоком лбу и в углах губ. Покрасневшие от бессонницы глаза лихорадочно блестели. Только сейчас я заметил, насколько сильно устал этот человек. Он достал свой кожаный портсигар и протянул его мне. Курить не хотелось, и я отказался. Кудряшов свернул цыгарку и, затянувшись, сказал:
— Ты мне назвал семерых, которых заменить собираешься. И, пожалуй, о четырех из них я с тобой спорить не стану. Но троих ты забраковал ошибочно. Особенно несправедливым считаю твое отношение к Кирсанову.