Глубокий тыл
Шрифт:
— Пароль принят, можете следовать, росло-дин обер-лейтенант.
Огонек гас, фигура исчезала. Сумасшедшая езда продолжается. После каждой такой остановки, проехав квартал или два, Курт, сворачивая в переулок, меняет маршрут. Его спутнице все это кажется излишним. Изнывая от нетерпения, она повторяет все то же слово:
— Скорее, скорее!..
Наконец, миновав окраинную улицу, мотоцикл свернул на пустырь, где под яркими августовскими звездами неясно вырисовываются руины какого-то здания. Мотор смолк. Молодые люди слезают с машины. Они сталкивают мотоцикл в какую-то яму, бывшую,
Курт держит девушку за руку, помогает ей, когда они карабкаются через руины. А когда тропка приводит их в балку и путь им преграждает журчащий ручей, он, мгновение поколебавшись, поднимает спутницу на руки и, разбрызгивая сапогами воду, несет ее на тот берег.
— Мне страшно, Курт, — шепчет Женя, обхватив рукой его шею, как ей кажется, только для того, чтобы облегчить ему тяжесть.
Он идет медленно, нащупывая ногой каменистое дно, боясь оступиться, выронить драгоценную ношу.
— Успокойтесь, товарищ Женя. Эта дорога мне очень знакома. Я проходил по ней много раз.
— Я не о дороге. — И она крепче прижимается к нему.
Потом они опять бегут во тьме, всё время слыша, как где-то впереди их, теперь уже не очень и далеко, будто бы кто-то со всего маху бьет тяжелым в дно большой бочки. Иногда шелеетит снаряд, пролетая над их головами. Молодые люди не обращают на это внимания. Раз — рывы теперь гремят далеко позади, в районе железнодорожных мастерских, где все выше и выше взмывает вверх рыжее клочковатое зарево. Им известно, куда бьет советская артиллерия. Они ее не боятся.
Когда беглецы останавливаются среди развалин передохнуть, Курт Рупперт, проследив несколько вспышек, озабоченно оборачивается к спутнице.
— Товарищ Женя, вам не кажется, что они бьют правее погружающихся эшелонов?
— Мне кажется, что он, этот ужасный человек, рехнулся… Неужели мы застрелили сумасшедшего? — отвечает Женя. Ее опять одолевает нетерпение. — Да идемте же, идемте!.. Скоро рассвет…
Откуда-то с запада, прикрывая звездное небо, тяжело наплывает громоздкая туча, зловеще подсвеченная снизу багровым заревом. Тьма уплотняется. Редкие капли тяжело, будто дробь, бьют по лопухам, падают на дорожку. Потом дождь припускает, и все кругом в потемневшей мгле обретает свои голоса: шуршит, шелестит, булькает. Намокшая белая блузка облипает плечи, грудь, руки Жени, юбка льнет к ногам. Курт сбросил свой черный китель и хочет накинуть на плечи девушке.
— Не надо, — отстраняется она и торопит: — Пошли, пошли!..
И опять, скользя и спотыкаясь, они карабкаются через горько пахнущие пожарища, через опустошенные огороды, через покинутые усадьбы, овевающие их душными запахами некошеных, сохнущих на корню трав. Эта часть пригорода, выжженная еще в дни немецкого наступления, совершенно пустынна. Ни души. А когда беглецы, миновав развалины какого-то большого здания, оказываются среди разворошенной, вздыбленной земли, их охватывает, душит тяжелый, сладковатый смрад.
— Тут глиняные карьеры. Они полны трупов. Их сваливали туда с машин, как мусор, в прошлом
— Звери! — ознобным голосом произносит девушка и, стараясь не дышать, бегом бросается прочь от этого страшного места.
Дождь усиливается. Тьма уплотняется так, что Курту снова приходится вести свою спутницу за руку по еле заметной тропке, бегущей от страшных карьеров к темнеющей вдали лесной опушке. Среди деревьев тише, теплее. Терпко пахнет мокрая хвоя, но Женю все еще преследует липкий, сладковатый дух тления. Он тянется за ней, как в кошмаре, и ни раскисшая почва, на которой расползаются ноги, ни ветви, невидимо хлещущие ее по плечам, не могут заставить забыть жуткий запах.
Они бегут до тех пор, пока дыхание у девушки не пресекается.
— Подождите, — просит Женя и, обессиленная, цепляется рукой за березу.
Остановившись рядом, спутник прикрывает ее полой кителя. Она чувствует, как бьется его сердце.
Сколько раз мечтал он о том, что когда-нибудь эта белокурая головка приникнет к его груди! Сейчас, когда мечта неожиданно сбылась, он смущен, неподвижен. Он замер, боясь пошевелиться.
— Я хочу вам сказать, товарищ Женя, что таких девушек, как вы, раньше не было, — произносит он вдруг.
— У вас? — лукаво спрашивает она, поднимая мокрое от дождя лицо.
— У человечества. — Это звучит очень торжественно. — Вы удивительная, вы сами не знаете, товарищ Женя, какая вы есть.
Девушка ждет, что он еще скажет. Но Курт молчит, и, вздохнув, она, стараясь в решительности тона спрятать разочарование, произносит:
— Идемте.
— Да, да, пошли. — И, снизив голос до шепота, Курт предостерегает: — Теперь — самое трудное. Недалеко опушка, и там передовая. Здесь много войск. Надо попробовать пробраться незаметно. А не выйдет — вы помните, как действовать… Главное — проскочить опушку, за ней вырубка, и там наши…
Курт снял очки, протирает. Он почему-то медлит.
— Что еще? — встревоженно спрашивает Женя, чувствуя, как против воли в душу ее заползает страх.
— Я думаю… Если со мной что-нибудь… случится… Обещайте, когда кончится война, написать моей матери в Мюнхен, что этот последний день я был с вами. Это очень важно, товарищ Женя. Адрес даст Густав Гофман на МПГУ.
Просьба рассердила девушку.
— Не смейте думать об этом!.. Слышите? — И, встряхнув мокрыми, отяжелевшими косами, она с напускной лихостью добавляет: — Разве впервой? Пошли! Ну, пошли же!
Но Курт все еще возится с очками.
— У меня к вам еще очень большая просьба, — не без труда произносит он, весь как бы поглощенный протиранием стекол. — Поцелуйте меня, товарищ Женя.
Даже в предутренней мгле видно, как мучительна краснеет его лицо. Девушка встрепенулась, обернулась к нему, решительно заглянула в его светлые, близорукие глаза и приподнявшись на цыпочки, обхватив рукой его шею, крепко приникла к холодным, мокрым от дождя губам. Курт так растерялся, что не сразу ответил ей. Когда же губы его ожили, Женя решительно отстранилась.