Шрифт:
Глубокое погружение
– Здравствуйте! Здесь нужен учитель французского языка?
– Да. Проходите!
Вчера, уходя, уже в дверях Коля сказал:
– Кстати, ты теперь все равно целыми днями дурака валяешь. У меня есть на примете адресок – там одна навороченная телка по сокровищницам мировой культуры тоскует. Сходи, порепетиторствуй, мужик у нее башляет, в накладе не останешься, – так что в это жилище я ступила, глазея по сторонам, как в Эрмитаже. И было, ради чего: от самого порога – сплошной ампир с массивными вкраплениями позднего рококо и раннего барокко – аж в глазах рябит! Можно представить, какова же будет моя будущая ученица! Судя
Но действительность превосходила все ожидания: навстречу мне выступала настоящая Афродита, рождающаяся из пены жемчужного пеньюара – мадам явно относилась к той категории наших соотечественников, у которых утро завершается после файф-о-клока. Ослепительно правильное лицо античной скульптуры, плавные волны густых волос, осино-тонкая талия, роскошные бедра, превращающие всю ее фигуру в бесподобное подобие минойской амфоры… И невероятно пышный бюст, откровенно семафорящий сквозь полупрозрачную ткань блюдцами околососковых венцов цвета засахаренной вишни: «Не подходи! Получишь комплекс собственной неполноценности!»
– Присаживайтесь, пожалуйста! – у нее оказался грудной, переливчатый голос. – Вы ведь преподавательница? Видите ли, мой муж не позволяет мне работать, а, чтобы я окончательно не деградировала, решил занять меня изучением чего-нибудь полезного, ха-ха! Например, иностранного языка. Мол, тогда не будет стыдно прошвырнуться со мной за границу… И заодно утилизовать в качестве персональной переводчицы, – легкая усмешка пробежала по ее устам. – Садитесь же! – я невольно поймала себя на том, что стою перед своей будущей ученицей истуканом, не в силах поверить в то, что природа может позволить себе израсходовать столько своего великолепия лишь на одно лишь свое творение. – Давайте же начнем! – призывал ее переливчатый голос, и я, теряясь и роняя на стол конспекты, залепетала:
– Французский язык отличается от русского…
Так начались наши занятия. Я приходила к ней с утра, раскладывала на столе учебники и словари и начинала долдонить урок. Она же сидела в своем прелестном утреннем неглиже отстранено, расслабленно, глядя отсутствующим взором куда-то в окно, иногда рассеяно повторяя за мной чужеземные звуки и слова, иногда просто виновато улыбаясь в ответ на мою фразу и бормоча что-нибудь вроде: «Извините, я не расслышала. Просто немного задумалась», – и на этом все мои педагогические потуги наглухо клинило. Она буквально наполняла пространство вокруг себя парадоксальной смесью эротизма и сонно-величавой апатии. Стоило мне поднять глаза, и я плыла в мареве излучаемого ею гипнотического, чувственного тепла. Я не смела даже попросить ее быть внимательнее и пугливо утыкалась обратно в учебник, бормоча лингвистическое занудство.
Не скажу, чтобы я была большой энтузиасткой педагогики. Во всяком случае, безболезненно пережила тот факт, что после института не удалось устроиться в школу по специальности. Но фиаско всех моих попыток преподавать этой женщине, обучить, передать ей знания или просто хоть как-то привлечь ее внимание к тому, что я ей говорю, все более выводило меня из себя. Временами мне даже приходила мысль, не страдает ли моя удивительная подопечная начальной формой какого-нибудь умственного расстройства; в ее летаргической отстраненности от всего на свете была загадка, которую я не могла разгадать, и это было по-настоящему мучительно, создавало ощущение томительной подвешенности, собственной никчемности.
Все валилось из рук. Даже наши встречи с Николаем, раньше – яркие, бурные, фантасмагорические, стали пресно-протокольными, неживыми, и весь ход серого и пустого дня сосредотачивался на одном устремлении: дождаться утра, войти в наполненную магической аурой этой женщины комнату и снова начать разгадывать ее тайну; вбивать ей в голову французские падежи и склонения, пытаясь угадать, вызывают ли в ее сознании хоть какой-нибудь отклик мои педагогические потуги.
При этом она вовсе не была глупа. В редкие минуты «пробуждений» демонстрировала цепкий ум, неплохую эрудицию, могла запросто процитировать какого-нибудь поэта – Тютчева или Бальмонта, Лермонтова или Блока. Когда удавалось задержать ее внимание, прекрасно усваивала учебный материал, легко запоминала большие куски словаря. Но это получалось так редко!
Я чувствовала, что должна найти некий ключик к этому прекрасному ларцу, как-то проникнуть внутрь него, переполошить, внедриться, угнездиться, и тогда… Тогда…
Я не знала, что произойдет «тогда», но у меня было ощущение, что произойдет нечто чудесное, падет какая-то завеса, я получу какую-то неведомую силу, власть над этим погруженным в блаженную нирвану сфинксом, и я вдруг превращусь в то, чем мечтала стать в своем невинном детстве – строгой, но обожаемой своими учениками учительницей, властительницей умов и упоительным магнитом для десятков неотрывных и восторженных глаз!
Но у меня ничего не получалось
Я не выдержала в конце третьей недели занятий. Когда моя клиентка в очередной раз погрузилась в свою летаргию, со словами:
– Валерия Константиновна, вы меня совсем не слушаете! – поднялась и с показным усердием принялась собирать конспекты. – В конце концов, мне неудобно брать деньги ни за что! Наши уроки не имеют совершенно никакого смысла.
– Что вы, что вы! – встрепенулась моя подопечная. – Мне очень интересно! Говорите, говорите! Вы так хорошо рассказываете! Продолжайте, пожалуйста! – но уже к окончанию этой фразы было заметно, как ее глаза вновь затянулись сонной паволокой и обратились внутрь себя. – Не уходите, я вас очень прошу, – совсем слабо выговорила она и неожиданно коснулась моей кисти своими детски-пухлыми, лучащимися теплом пальцами.
– Но… Но… Но так, как мы занимались до сих пор, продолжать невозможно, – конспекты вывалились из моих рук. – Попробуйте концентрировать внимание. Надо что-нибудь придумать, – мысли каруселью неслись в моей голове. – Давайте хотя бы попробуем сценки разыгрывать. Диалоги. Как в школе, на уроках.
– Ах, да! Да! – моя подопечная вдруг развеселилась, совсем как девочка. – Конечно, мы будем разыгрывать сценки! Это же замечательно! – я не была уверена в том, что она отчетливо сознает, о чем идет речь, но вновь подсела к столу, плотно и решительно, почти уперлась коленками в ее колени, уставилась, гипнотизируя, в ее бездумные зеленые глаза:
– Тогда так. Представьте, что мы едем в поезде. «Париж-Марсель». Купе. Нас двое. Нам надо познакомиться. Bon jour, madame! Je m’apelle Jean. Quelle l’heur est il?1 – выговорила я стандартную фразу.
– Tu s’apelle Jean?2 – неожиданно складно ответила моя ученица. – Tres amusant!3 Но нет! Тогда надо не так! – она вскочила и выбежала из комнаты, но через полминуты вернулась, держа в руках старомодную мохнатую кепку и какой-то совершенно клошарский пиджак. – Пожалуйста, оденьте вот это! Я вас очень прошу. Давайте еще раз, ну, пожалуйста, – она предвкушающе уселась напротив и окатила меня из своих глаз целым водопадом чуть ироничного восторга. – Ко мне так давно никто не клеился! Тем более – настоящий француз!