Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
на радиаторе, но скачи!
Девушка, сидевшая позади шофера, в клетчатом платье и с красной сумкой через плечо, кареглазая, с
прямыми пушистыми бровками, полными постоянной готовности изумляться, восхищаться и негодовать —
вообще по возможности активно выражать свое отношение к жизни! — с любопытством вслушивалась в
разговор и с не меньшим любопытством оглядывалась по сторонам.
При каждом особенно резком толчке чемодан ее подскакивал, она обхватывала его обеими руками, и эти
тонкие, обнаженные почти по самые плечи руки, с угловато выступавшими косточками на локтях и у запястий,
как-то особенно хорошо дополняли весь ее облик, пору той зеленой юности, когда не понять: то ли жизнь так
щедра к человеку, что отвешивает ему счастья не торгуясь, то ли сама юность безмерно богата, счастлива сама
собой и не нуждается ни в каких дополнительных подношениях?
— А это какая речка? — спрашивает она, перегибаясь к Пинчуку. — А там что, деревня? Вон, где
соломенная крыша?
Ровно двое суток назад, на рассвете, она уезжала из Москвы. Здание вокзала, зеленоватое, молчаливое,
казалось тогда особенно, по-утреннему, чистым. Теплый свежий ветер свободно гулял по асфальтированной
площади. Еще горели вдали на радиомачтах красные сигнальные огни, слабо мерцала бисерная канва городских
фонарей, а облачка над головой стали уже, как и сейчас, ярко-розовыми: там, наверху, они первыми увидали
солнце!..
Пинчук небрежно прищуривался, провожая взглядом нырнувший за деревья лесной хуторок. Как и
повсюду на Полесье, хата была построена всрубь, из цельных бревен, окружена земляной завалинкой, и вид у
нее был такой живописно-древний, что, казалось, отвори дверь — и от струи воздуха качнется привешенный к
потолку “кмин” — плетенка из лозы, обмазанная глиной, где еще в самые недавние времена ярко горели
зимними вечерами сухие сосновые корни.
— Что, удивляетесь соломенным крышам? — полуобернувшись, спросил Пинчук ласково и немного
снисходительно. Оба эти выражения преобладали у него, а выпуклые, светлой воды глаза постоянно сохраняли
усмешку, словно ко всему виденному он подходил с одной и той же меркой благожелательности. — Хватает,
хватает пока у нас соломенных крыш! Поездите по району — посмотрите. Конечно, посмотрите и на новую
школу в Братичах: двухэтажная, каменная, областному городу не стыдно! Между прочим, я лично первый
камень закладывал.
Разговор о районе Пинчуку нравился. Он жил здесь безвыездно с сорок пятого года, а на Полесье приехал
еще в тридцать девятом, когда пограничные столбы передвинулись на запад, стирая, наконец, ту искусственную
черту, которая после первой мировой войны, словно топором, разрубила пополам и реку Глубынь и все
белорусское Полесье.
— У нас тут особые условия, — продолжал Пинчук, ощущая на себе взгляд, полный заинтересованности.
— Пинщина что за земля? Песок да болота, кустарник пополам с комарами… Но вот я вам цифрами скажу. До
тридцать девятого года жил здесь пан Паславский, князь там или граф; между прочим, он передовым человеком
считался, как же: вздумал болото в сто гектаров осушить. Сто гектаров — размах панской Польши! А у нас по
области только в прошлом году спущен был план на четыре тысячи га, а осушили мы десять! Эх, Тимофей, —
решился он вдруг, видимо, не в силах бороться с искушением, — сворачивай вбок, на Братичи! Потеряем для
такого случая полчаса. Покажу я вам одно болотишко.
Бегунок свернул на кочковатую тропинку среди разросшегося ольшаника и ехал минут десять, трясясь и
подскакивая.
Воды нигде не было видно. Круглые кочки оплетала яркая, почти синяя трава. За маленькой ложбинкой
поднимался сплошной массив конопляника, как целый лес вздетых вверх копий; и закрывал половину неба.
— Это болото? — с сомнением спросила девушка, выпрыгивая из машины, и тотчас вскрикнула, потому
что земля мягко запружинила под ногами.
Пинчук подбодрил ее:
— Ничего, ничего, смелее идите. Пять лет назад здесь действительно коровы топли. А теперь, смотрите,
такая дремучая конопля выросла, что, говорят, волки в ней завелись!
Он с наслаждением раздвинул высокие, в два человеческих роста стебли, мимоходом поглаживая их, как
лошадиные холки, нагнул пушистую шапку конопли и растер на ладони узкий, похожий на змеиный язычок
лист.
— Надышишься — опьянеешь. Жалко, не знал я, что они так вымахали: надо было бы парочку срезать да
в область отвезти: пусть лишний раз добрым словом Городок вспомянут!
В тоне его звучала откровенная гордость. Ему льстило, что о Городке тоже можно рассказывать свежему
человеку всякие интересные вещи. А то обыкновенно получалось так: едва он выезжал за пределы области, как
Городок и все его дела словно умалялись в своем значении, а героями дня неизменно становились люди,
которые прокладывали каналы и воздвигали высотные дома. Было это, может, и справедливо, по чуточку
обидно. Хотя, собственно, чем было похвастаться Городку? Глубинка! Семьдесят верст от железной дороги!
— Между прочим, у нас в прошлом году была экспедиция Академии наук, — ревниво сказал Пинчук,
возвращаясь к машине, — откопала древнейшие погребения славян. Нашли горшок из местных глин. Наши