Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
полено, то ли топор пополам.
Валюшицкий махнул рукой и отвернулся. Его смуглое, загорелое лицо сделалось угрюмым и
ожесточенным.
Шофер почувствовал себя словно в чем-то виноватым.
— Я и сам родом, конечно, не бог весть из какого богатого колхоза, — кашлянув, сказал он. — Бывало
тоже, за продуктами в Витебск ездили. У меня там старшая сестренка на фабрике работала до войны. И
председателя ругали и госпоставки были тяжеловаты, особенно когда задолженность образовалась. Тракторист
тоже какой попадется: иной только ковырнет землю, зерну нечем прикрыться, горючее экономит! Конечно, жди
тут урожая! Мы считались по району как самый пропащий колхоз, если сказать правду! Вроде твоих Дворцов.
Но чтобы у нас топоров не было, или мануфактуры, или без сапог ходили… Опять же школа, амбулатория —
все как полагается. Не хуже людей.
Оба замолчали и задумались, а машина все продолжала подпрыгивать по неровной дороге, и старые
вербы, качая на ветру головами, смотрели ей вслед, тоже, должно быть, размышляя о чем-то своем…
Солнце поднялось выше и уже не просвечивало сквозь деревья. Понемногу небо стало заволакивать
пепельной дымкой: кругом дышали болота. Их запах — пресный, сладковатый, гнилой — нет-нет да и
приносило ветром, хотя вдоль дороги, насколько хватал глаз, зеленело разнотравье, поднимались хлеба, качался
бубенчиками спелый лен.
Но где-то в недрах земли текла еще дурная, холодная кровь. Районный мелиоратор, прокладывая путь
магистральным каналам, словно жилы подрезал у болот! И вот тогда-то скрытая стоячая вода начинала сочиться
по каплям, заполняя канаву. Земля же, еще недавно разбухшая, грузная, потягивалась, впервые чувствуя силу
своих мышц, и уже плуги рвали жесткие корни болотных трав, освобождая пашню…
— Да, — заговорил первым шофер, — а как же быть все-таки с Дворцами? Так и останемся самыми
последними по району?
— Не знаю. Может, и останемся, — неохотно отозвался Валюшицкий. Он снова прикрыл глаза и
безразлично смотрел сквозь ресницы на пыльное ветровое стекло. — Сам ведь говоришь: места дикие. Хутор от
хутора за километр. Привыкли не хлеб сеять, а больше по клюкву да по грибы ходить. Колхоз разбросанный,
дальний. Директор МТС товарищ Лель боится, что, пока комбайн или трактор до нас дойдет, все колеса
растеряет, значит, и шлет к тем, кто поближе… Ну, вот он, Городок, — прервал вдруг себя Валюшицкий и
обеими руками пригладил давно не стриженные волосы. — Будет мне сейчас и за опоздание, и за Дворцы, и за
все вместе. Заворачивай к райкому.
4
Совещание предполагалось провести в Доме культуры, мрачном кирпичном здании, бывшем костеле. Он
стоял среди густых дуплистых деревьев, и из распахнутых дверей веяло холодом, а внутри, на каменных
плитах, утренний свет, процеженный сквозь цветные стекла, неожиданно приобретал сумеречные, закатные
оттенки. Заходить туда раньше времени с теплого летнего солнышка никому не хотелось, и, поджидая Пинчука,
все расположились пока что прямо на траве, по привычке поближе к райкому. (Он отделялся от Дома культуры
только палисадником с калиткой.)
В райкоме шел ремонт, в пустом здании гулко раздавались голоса рабочих, и с малярных кистей летели из
окон белые брызги.
— Ведь какое лето нынче выдалось: раннее, горячее, нее зараз поспевает, не знаешь, что собирать: хлеб
или лен? — рассуждал лысоватый пожилой мужчина в аккуратном городском пиджаке, вздыхая и обмахиваясь
сложенной вдвое газетой, Данила Семенович Гром, еще год назад руководитель одного областного учреждения,
а теперь председатель маленького и слабосильного колхоза в деревне Лучесы. Он сидел тоже на траве, но
подстелив под себя не только газету, а поверх нее еще и брезентовый дождевик, захваченный, видимо, про
запас. Где-то у горизонта паслась белая отара облачков.
— А за что премии дают, то и собирай, как Блищук, — усмехнулся разомлевший слегка от солнышка
председатель колхоза в Братичах Алексей Любиков.
Ему было меньше тридцати лет. Он лежал на спине, закинув за голову руки, и когда приоткрывал глаза,
то в них точно летнее небо отражалось: такие они у него были голубые и безмятежные!
Густая тень от дерева, едва шевелясь, передвигала по его рукам и загорелому лбу теплые солнечные
пятна.
— Мне Блищук не указ и не пример, — отозвался Гром несколько обиженно, чутко уловив в ласковом
голосе Любикова насмешку.
— Большаны по-своему хозяйствуют, а мы — по-своему. Блищук на лен как на козырного туза ставит…
— Блищук на козырях, а вы на шестерочках, на малой карте? Тише едешь, дальше будешь, так, что ли? —
отозвался голос со стороны.
Гром живо обернулся, а Любиков слегка только приподнял ресницы на подошедшего человека:
низкорослого, с острым веснушчатым носом и мелкими, как две соринки, глазами — знаменитого большанского
председателя. Он стоял в стоптанных сапогах, расставив ноги, и, как гривой на половецком бунчуке, помахивал,
вязкой льна.
— Первенький, большанский! — победно воскликнул он дребезжащим голосом.
Любиков лениво, медленно потянулся всем телом, так что гимнастерка туго обхватила его богатырскую