Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
географического названия.
…В распахнутой настежь форточке Жениного окна, как в мягком темном сачке, билась серебряная
звездочка.
6
В это же самое время в кабинете секретаря райкома Ключарева лампочка горит таким слабым накалом,
что все вокруг как бы плавает в оранжевом дыму.
Конечно, много курят, и белые занавески, слабо шевелящиеся от ветра, отгораживают свежий звездный
вечер с запахом цветов и редкими огнями над засыпающим Городком.
На твердых стульях, распахнув пиджаки, сидят Любиков, директор МТС Лель, Гром, потный и
обмахивающийся по своему обыкновению газетой.
Блищук только что уехал, и слышно, как от самого крыльца машина его берет недозволенную скорость, а
два ярких фонаря, озарив улочку из конца в конец, бьют в окна коротким прожекторным светом.
Комнатка маленькая, единственная не тронутая пока ремонтом. Сюда составили несгораемые шкафы со
всего райкома, этажерки с книгами, и пробираться приходилось с трудом, стукаясь коленями о стулья.
Трудно сказать, продолжается ли здесь сложный райкомовский рабочий день или идет дружеская
мужская беседа, когда уже просто курят и отдыхают, подталкивая друг друга дюжими кулаками. Но и шутки и
смех вертятся вокруг одного: машины в МТС, уборка, молотьба…
Валюшицкий стоит у окна, прислонившись виском к оконной раме, и мало участвует в разговоре. С
самого утра ему все хочется улучить момент, подойти к Ключареву, сказать: “Сам прошу — снимайте меня с
председателей: не сдюжил”.
Он оглядывает знакомую комнату со странным, щемящим чувством сожаления: теперь ему, наверно,
редко придется приходить сюда… И хотя чаще всего его здесь ругали, все-таки он уходил отсюда ободренным,
унося в памяти весь этот людской гул и шум, которым, как морская раковина, гудит с утра до вечера райком
партии…
— Вот вы меня все жучите, Федор Адрианович, — говорит между тем Лель, подмигивая веселым,
неунывающим глазом, словно обращая собственные слова в шутку, — а если б у нас комбайновая уборка шла
так, как в других районах по области, что бы вы тогда со мной сделали?
Ключарев живо оборачивается к нему. Ни следа усталости или недомогания не остается на его лице.
— Стой! Я тебе это еще припомню! Нашел чем хвастать! А план какой? Еле-еле дотягиваете.
— Ну, мы и дотянем, — упрямо повторяет Лель, притопывая мягкими кавалерийскими сапожками. — Я
же про другие районы говорю.
— А ты где работаешь? — настаивает под дружный смех Ключарев. — Нет, скажи, где?
— Да здесь, в Глубынь-Городке, под вашим руководством. — Лель комически безнадежно машет рукой,
но по его сизому выбритому лицу скользит мгновенно выражение такой откровенной усталости, что Ключарев
секунду внимательно смотрит на него.
— Я знаю, Лель, — говорит он уже совсем другим тоном, — что ты душой болеешь за все, как и я, а за
тракторы ещё больше моего, как положено тебе, по штату. И мысли у тебя правильные. Это значит, что мы все
доросли до того, чтобы понимать, что нужно сегодня в районе. Но вот чтобы мысль делом стала, а дело это
делать быстро, — такое еще не всегда есть!
— Понимаю, Адрианыч, — тихо отвечает Лель, поднимая голову и глядя ему уже прямо в лицо. — Это-
то я понимаю…
Он, кажется, ждет чего-то, хотя его тянет к дверям Гром: Лель обещал подбросить его, Грома, до Лучес на
эмтеэсовском “козле” (Данила Семенович, конечно, давно отправил свой собственный грузовик, не стерпев
“простоя”).
С их уходом в комнате становится сразу тише. Любиков тоже было берется за шапку, но Ключарев
останавливает его. Он снимает трубку, называет свой домашний номер и ждет несколько секунд ответа.
— Забыл, — вдруг виновато говорит он, — мои ведь сегодня уехали. А я хотел тебя ужинать звать.
— Нет, Федор Адрианович. Я уж домой. Пока до Братичей доберусь! Жена дожидается.
Ключарев внезапно задумывается и словно теряет нить разговора. Он проводит несколько раз рукой по
волосам.
— Поезжай, — говорит он наконец, — и передавай привет своей Шуре.
Голос у него звучит мягко, по-домашнему.
А Валюшицкого вновь охватывает смутное чувство горечи: будто бы все, что ни делает, ни говорит
сегодня Ключарев, направлено каким-то образом против него.
Протягивая руку Любикову, он испытывает тоже мгновенный стыд за себя, за Дворцы и острое желание
поменяться с Любиковым местами, чтоб это ему самому можно было уйти сейчас со спокойной совестью, с
поднятой головой…
Но дверь закрывается, и теперь, когда они остались вдвоем с Ключаревым, Валюшицкий в
замешательстве отвернулся к окну, чтобы отдернуть, наконец, занавеску и впустить немного свежего воздуха…
— Семен, ты боишься трудностей? — негромко спросил вдруг Ключарев. Он чувствовал себя опять не
совсем здоровым и сидел, подпирая голову руками.
Валюшицкий, волнуясь, машинально расстегнул верхнюю пуговицу френча. От красной рубашки словно
свет ему ударил в лицо, и белки глаз — синеватой белизны — блеснули. “Сам прошу — снимайте меня: не
сдюжил”, — ведь хотел же он сказать еще утром, не дожидаясь этого позора! А сейчас ответил тоже тихо:
— Что ж, были трудности… А бояться их — как жить?