Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
доверие целого района не дается человеку только потому, что тот занимает высокий пост. По своему положению
Ключарев был первой фигурой в районе, ну, так вот он действительно хотел быть первым! Первым, к кому
приходили бы люди с горем и радостью, перед кем не только перелистывают протоколы в скоросшивателях, но
и открывают сердца!,
2
Итак, Ключарев не внял предостережениям Пинчука, и “библиотекарь” Любиков стал председателем
колхоза.
Но
Из колхоза-середнячка они превратились в отставший. “Дворцы да Братичи — два братца”, — пустил по
району хлесткую поговорку Блищук.
Любиков метался с утра до ночи по своей длинной, растянувшейся вдоль Глубыни территории. Каждый
его шаг сопровождался скрытыми булавочными уколами, а иногда и прямым неподчинением. Голубые
любиковские глаза запали, не брился он неделями. Была даже такая отчаянная ночь, когда он послал нарочного
с письмом к Ключареву: “Больше не могу. Хоть стреляйся”.
Ключарев приехал утром и оставался в колхозе восемь дней.
Была ранняя пасмурная весна. Паводок еще не сошел. Реки Глубынь и Прамень стояли вровень с
берегами, разливаясь по низине тусклым волнистым зеркалом.
Ключарев отправил машину обратно в Городок и шел пешком в больших кирзовых сапогах и
брезентовом дождевике. Места эти были ему очень знакомы. Братичи даже не деревня, а цепь хуторов вдоль
Глубыни. От главной усадьбы, где было расположено несколько наспех воздвигнутых хозяйственных построек
из старых бревен, Ключарев решил отправиться по бригадам. Любикова он оставил в правлении. По тому, как
тот кинулся к нему на звук подошедшей машины, по лужам, не разбирая пути, словно из горящего дома,
Ключарев сразу понял, что дела здесь плохи. И незачем было создавать вид внешнего благополучия, чтобы
Любиков водил его по колхозу напоказ, как хозяин. Любиков был здесь чужим. Братичи встретили его
настороженно и враждебно. Да и сам внешний вид Алексея, заросшего, в старой забрызганной шинели, ничем
не напоминал хозяина, человека, который мог бы понравиться и без того предубежденным против него людям.
— Где ты ночуешь? — спросил Ключарев.
Алексей провел его в боковушку, почти чулан, здесь же, в доме правления. Ватник на гвозде, кружка
холодного чая, блюдце, полное до краев окурками, — вот, что было в комнате.
— Жену оставил в Городке?
— Куда же я ее привезу сюда? — почти в отчаянье махнул рукой Любиков.
Ключарев молча взял блюдце, выкинул окурки в форточку, и ветер сразу выдул из гильз остатки табака,
наполнив боковушку неуютным запахом терпкой горечи.
— Растерялся, гвардеец, — тихо сказал Ключарев. — Сдаешься. Отступаешь.
— Я?! Федор Адрианович!.. — Любиков задохнулся, и губы у него странно задрожали.
Ключареву вдруг захотелось обнять его, молча, по-мужски стиснуть тяжелыми руками, как обнимаются
иногда солдаты перед трудным делом или после ратного подвига. Но подвиг у Любикова был еще впереди.
— Обедать приду к тебе, организуй, что можно. Да приберись. — Ключарев скользнул взглядом по
стенам, по дощатому топчану с ситцевой скомканной подушкой и вдруг улыбнулся скупой и твердой улыбкой.
— Ну?
…Когда он уже шел один, выбирая на обочине дороги сухие бугры, густо оплетенные прошлогодними
травами, он, наконец, заговорил с Алексеем так, как, наверно, не смог бы говорить вслух, — доверительными,
горячими словами: “Трудно тебе, Алеша, что тут говорить! Очень трудно”.
Уже не одна бревенчатая хатка под соломенной крышей, похожая на грибок-заморыш, оставалась позади
(только долго и заливисто брехали ему вслед собаки), а Ключарев все шел под пасмурным небом, по-солдатски
размахивая руками и слегка прихрамывая на раненую ногу; сейчас, наедине, он хромал даже сильнее, чем
всегда, когда привычно следил за каждым шагом. “Ключ мне нужен. Ключ к этой земле и к человеческим
сердцам!.. Слово “коммунизм”? Будущее? Но кто поверит, если уже сегодня я не приоткрою кусочек этого
будущего, не покажу его, пусть в самом малом?.. И почему Братичи не приняли Любикова, честного, хорошего
парня? Почему?..”
Догоняя Ключарева, бесшумно наплывала туча. Уже виден был ее край, от которого тянулся кисейный
полог далекого ливня. Вода в Глубыни стала черной, потемнела трава. Задул резкий, тугой ветер. Туча
клубилась, рвалась на куски, шла по воле ветра, волоча серые волокна. Теперь уже были отчетливо видны ее
слои: нижний свинцовый и верхний дымный, светло-серый…
— Садись, подвезу. Зальет тебя, прохожий!
Ключарев обернулся на голос.
Мужик в сером треухе из солдатского сукна придерживал вожжи, догоняя его на пегой лошади,
запряженной не в телегу, а в лодку на колесах…
— Товарищ секретарь! — ахнул он, разглядев Ключарева, и сейчас же строго добавил, поиграв
нависшими бровями: — Садись, секретарь. Дождь чинов не разбирает. Але нам не по пути?
Ключарев примостился на корме лодки, которая служила как бы облучком, и, притворно вздохнув, сказал:
— Нет, нам с тобой, товарищ Скуловец, видно, до самой смерти теперь уже по пути.
Они посмотрели друг на друга и вдруг расхохотались гак неудержимо и оглушительно, что пегая лошадь