Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
мужик, низкорослый, хлипкий, с тем выражением приниженности, которое воспитывается долгими годами
нищеты. Его выцветшие голубые глаза только на секунду столкнулись со взглядом Ключарева, и сейчас же он
отвел их в сторону, словно испугавшись собственного голоса.
— Как тебя зовут, отец? — глуховато спросил Ключарев. Эта понурая, робкая фигура так отдавала
другим, не нашим веком, что у Ключарева слово “отец” само собой сорвалось с губ, хотя, может быть, человек
был не намного старше его самого.
Тот только пошевелил губами в растерянности и недоумении.
— Прика, Софрон Захарыч, — ответил за него Скуловец, прямо, серьезно глядя в лицо секретаря.
И опять Ключарев молча поблагодарил его взглядом. Между ними уже установилось то внутреннее
понимание, которое предшествует другим, более глубоким душевным отношениям. Ключарев сделал шаг к
Прике, отгородил его от всех своей спиной, словно остались они вдвоем:
— Софрон Захарович, для того и пришла сюда Советская власть, чтоб людям верили. Кто тебя
послушает, спрашиваешь? Председатель колхоза послушает, я послушаю, весь народ послушает, если ты
трудишься честно.
Ключарев дотронулся рукой до его костлявого плеча, пристально, глубоко заглянул ему в глаза и круто
обернулся к остальным:
— Условимся так, товарищи. С председателем я поговорю, а послезавтра приеду сюда сам, и, чтоб нам в
самом деле поверили, что мы не только хныкать да жаловаться, но и работать можем, вы наведете к тому
времени порядок. А потом будем и с председателя спрашивать, что положено.
Ключарев прошел по свинарнику из конца в конец. Вторая половина его была еще не оборудована, только
накрыта. На балках, под стропилами, висела прошлогодняя конопля.
— Сколько ее здесь? А если б обтрепать да продать?
— Самим тоже нужно было… — пробормотал завфермой Гречка. — Веревку треба коню ноги спутать и
вообще по хозяйству…
Когда они уже двинулись дальше и свинарник остался позади, Скуловец обернулся и с тем серьезным
дружеским выражением, которое теперь появлялось у него, когда он обращался к Ключареву, озабоченно
проговорил:
— А ведь они тебе еще не поверили, Адрианыч!
— Знаю! — упрямо кивнул Ключарев. — Приедем послезавтра, может быть, нам с тобой самим придется
за недра браться. Да нет, не придется! Неправда! Люди больше всего труд уважают, лишь бы их зацепить за
живое. А тогда не только до правления, до самого Совета Министров дойдут и не постесняются! — Федор
Адрианович вдруг осекся, почти непроизвольно болезненно сморщился, и Скуловец безошибочно угадал, что
он опять вспомнил Прику.
— Жебрак 1 был, сумой кормился, — не очень уверенно пояснил он, все-таки сомневаясь, этого ли ждал
от него сейчас Ключарев.
Но тот поднял внимательный взгляд, и Скуловец оживился.
— Безответный мужичонка: куда ни пошлют — слова не отговорит. Детей шестеро, а хаты нет. Пришла
Советская власть — дали, да в войну сгорела, так и живет в землянке, никому не жалуется… Адрианыч! —
окликнул Скуловец немного погодя, смущенно кашлянув поначалу, но с каждым словом воодушевляясь все
больше и больше. — А если б Софронке Прике хату от колхоза поставить? Он ведь и жить начнет заново.
Думаешь, он мешком по голове стукнут? Так ты ему дай только на ноги стать, он, может, хозяином не хуже нас
окажется. А уж робить может, что конь!
Скуловец натянул вожжи, завертел кнутом над головой. Его обуревало горячее, бескорыстное чувство; но
Ключарев что-то слишком уж долго не отвечал ему ничего; он забеспокоился и, придержав лошадь, оглянулся
через плечо.
— Что-нибудь не так говорю, Адрианыч?
— Нет, так, — отозвался тот, смиряя свое собственное сильно бьющееся сердце. — Все так, товарищ
Скуловец! Просто радуюсь, что ты начинаешь понимать, в чем смысл колхозов.
…На следующий же день при помощи Ключарева в Братичи перебралась жена Любикова, Шура.
Маленькая, ловко сбитая, шустрая как девочка, она перетаскивала в дом бабки Меланьи узлы, не
нуждаясь ни в чьей помощи, и сыпала словами как горохом. Голос у нее был уверенный, не допускающий
возражений, а любимое слово — “запросто”.
1 Ж е б р а к — бедняк, нищий (белорусск.).
— Ну, это мы запросто! — деловито бросала она, мимоходом взглядывая на почерневшую от времени
печь.
И не успевала бабка Меланья что-нибудь возразить, как тут же, еще не развязав толком узлов, Шура уже
замешивала мел в тазу, и печь покрывалась длинными сырыми полосами.
Понемногу и бабка Меланья оказалась втянутой в эту веселую суетню. Дом ее на глазах молодел. Остро
пахло побелкой, и выскобленный ольховый пол, по которому она ступала полвека, оказался вдруг составленным
из разноцветных досок: одна доска голубоватая, две подряд желтого, дынного оттенка, потом розовые, как
недозревшая свекла.
Сам же председатель колхоза, Алексей Тихоныч Любиков, распевая под нос фронтовые песни,
прилаживал заново оконные рамы — струганые, в родимых пятнах сучков.
Горница на глазах обрастала салфетками, половиками, фотографиями в узорных рамках. Вместо самовара